Заря счастье кует

Соперник его краешком глаза, конечно же, замечает и отмечает все эти ухищрения, тонкость дела, его ювелирность и таинство. Он заметно убавил апломба, вспотел у костра, молча крутит свою рукоятку. Вместе с ней над пылающей грудой углей, словно бы при замедленной съемке, крутится и истекающий жиром глухарь. То – по ходу часовой стрелки, то – вспять. То – по ходу, то – вспять. Ожидала ли ты, сибирская птиченька, угадать на такую механику! Понаехало в твои дикие, нелюдимые вотчины всеискусных и шумных народов – всяк на свой манер тебя, птиченьку, и поджаривает. Из-за тысяч верст собрались к кострам. Повар с поваром спорят, видишь ли. Что-то будет...

Кавказец разгреб под вертелом угли и теперь «притомлял» глухаря, остужал. Крылья у птицы от лютого жара встопорщились, пальцы лапок дымились, румянились мускулистые ноги, тушка выглядела соблазнительно. Вызывающе соблазнительно!

У костров уже хлопотали помощники. Расстилали газеты, ломтями нарезали хлеб, кто-то срочно помчался за солью.

Юра пока не спешил, чему дальнозоркий южанин лишь радовался. Его верным союзником был взбодрившийся, разыгравшийся в недрах публики аппетит. Голод – критик отходчивый. Это он знал. И поэтому, как ты там ни крути, а первый глухарь должен быть несравненно вкуснее второго. И по Павлову и без Павлова. Любой грузчик докажет...

Снятого с вертела глухаря все, конечно, хвалили. Ели дружно, напористо, даже косточки, кажется, череп, хрустнул и всхлипнул на чьих-то зубах.

– Вкуснота! – сказал кто-то, чуть ли не по-французски протиснув русское слово сквозь нос.

«Рот занят – в носы говорят», – засек про себя Христолюбов.

– А дымок!.. Замечаете, какой несравненный ни с чем аромат птичья шкурка с дымком… в себя внюхала?

«Шкурой нюхать наладились», – комментировал Юра.

– Глухарь вообще... мясо серьезное.

«Правильно. Золотые слова».

– Невольно поверишь в искусителя-змея, – подняла вдовствующая дешифровщица на кавказца томные, как у лани, глаза.

«Эта... к древу познания, должно, пробирается», – ревновал в одиночестве Юра.

Кавказец воспрянул, был бодр, оживлен, говорлив и уверен.

– Эта... эта... это у меня ишо специя настояшэва нет. Был бы специй – вообще... На два чалвэк не хватило бы. Такой травка кавказский растет... сумах. Ах, женскими губками пахнет.

– Пачему не попробуешь! – звал он Юру к останкам своего глухаря.

– На голодном бы острове я его ел, – защищался, как мог, павший духом и верою Юра. – На барже... В Тихом океане...

– Тогда я... Тогда я твоего... Рабинзон Крузо буду – не пробую! Лучше Пятница съем!

– Еще шесть дней в неделю останется, – вяло отзывался Юра.

Глиняное изваяние выгребается из углей. Юра смачивает в воде осиновый веничек и обрызгивает своего «фараона». Раскаленная глина поет и свистит. Потом долго шипит. Взвивается от нее густой белый пар, пышным клубом вставая в вечерней прохладе. Глина трескается от холодной воды и, отторгнутая изнутри глухариным подкожным жиром, пластинами, треугольниками, полукружиями, беспрепятственно отстает от дымящегося, горячего туловища. Глухарь чист и румян. Отдыхает в блеск, в хруст испеченная кожица. Жир настолько ее пронизал, что она отражает костры, тление углей, далекие звезды.

Юра складывает горячую тушку на кухонный алюминиевый поднос и вытягивает из шва отпотевшую нить. Потом ножом с вилкою разваливает глухаря пополам.

По тайге – дух! Неописуемый, необсказуемый дух по сибирской тайге. Ягода истомилась, сомлела, жарким соком впиталась вовнутрь глухаря. До сплетеньица жилок, до косточек, до подгрудной дужки и далее. Гречка тоже не собственным соком напитана. Жиром, клюквой, брусникою, диким запахом птицы – он пахнет последней зарей...

Неизбранное жюри оказачило под доброе похвальное слово и второго сибирского птичьего «дедушку», но первого места решило не присуждать.

– Ничья! – похлопывая себя по тугим животам, заявила братва – взрывники, бензопильщики, слесари и шоферы.

– Ничья! – присоединилась к ним и техническая интеллигенция.

– Если бы специя... – улыбнулся смущенно южанин.

– Если бы с капустой... – пожимая сопернику руку, загадывал Юра. – Лось мое первое место увел.

Но «увел» и похитил капусту не лось.

Переполох в тяжелой индустрии

Помнится, гоголевский герой, съев дыню, надписывал на пакетике с ее семенами: «Сия дыня съедена...» Далее следовало число, месяц, год, обстоятельства.

Христолюбову, будь он гоголевский герой, надлежало бы написать на мешке с кочерыжками: «Сия капуста съедена августа, двадцать восьмого дня, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. Вахтовый автобус номер» и т. д.

Таким образом, пять вилков раннеспелой капусты были бы вписаны в историю освоения Тюменского Севера! Пять! А где же шестой! Лось съел!