Заря вечерняя

После завтрака мы опять-таки отправляемся к деду Игнату. У него в повети стоит хитроумная ножная ступа, в которой дед по-соседски разрешает матери толочь просо для каши. У нас тоже есть ступа, но обыкновенная, ручная с дубовым тяжеленным толкачом. Ее давным-давно вырубил из сосновой колоды наш прадед Логвин, которого не только мы с сестрой, но даже мать хорошо не помнит. Ступу отдали в приданое бабке Марье, и она всегда этим очень гордилась, поскольку у нее было еще семь сестер, и ступа могла достаться в приданое любой из них. За долгие годы ступа, как говорят у нас, вытолклась внутри, будто отполировалась, но от этого толочь в ней просо ничуть не легче. Тяжелый это, медленный труд, который в крестьянской жизни по тяжести идет вслед за косовицей и молотьбой. После, повзрослев, я тоже немало попотел над этой ступой, добывая себе желанную пшенную кашу.

Иное дело — ступа ножная. Она чем-то напоминает нынешние детские качели, выструганные из длинной широкой доски. С одной стороны этих качелей приделан коротенький толкач, а с другой обрубок рельса или просто камень. Становишься посередине доски, закрепленной на двух опорах обыкновенным шкворнем, и, медленно раскачиваясь, начинаешь ударять толкачом в ступу, куда уже засыпано хорошо просушенное в печи и чуть взбрызнутое водою просо.

Ножная ступа на нашей улице есть только у деда Игната, и он не всегда и не каждому разрешает ею пользоваться. Но нам дед почти никогда не отказывает…

Пока мать налаживает ступу, мы с Тасей обследуем дедов двор. Он широкий, просторный, весь заросший муражком и паляничками. В правом его углу, выходя одной стороной на улицу, стоит рубленый сарай. Заглянув в дверную щелку, мы видим, как там копошится, хрюкает над дубовым корытом здоровенный рябой кабан. Учуяв нас, он поднимает голову, угрожающе бьется пятачком о дверь, повизгивает. Мы с опаской отходим в сторону и не столько потому, что боимся кабана, сколько страшась бабки Акулины, которая может выглянуть сейчас во двор и изругать нас, чтоб мы зазря кабана на дразнили. А потом матери за нас будет стыдно…

Мы обследуем двор дальше. Рядом с сараем стоит, держится на двух подсохах, будто на корабельных мачтах, высокая клуня. Глинобитным, чисто подметенным током она разделяется на две части: левую, где аккуратно сложенные, дожидаются молотьбы ржаные снопы, и правую, где живут у деда Игната куры. Они у него особой голландской породы, темно-коричневые, грузные. Широкий трехугольный гребешок у петуха не свисает на сторону, а держится ровно, торчком, лишь изредка вздрагивая, когда петух, поднявшись на жердочке, начинает воинственно, громогласно кукарекать. От его крика из-под крыши, из темных запыленных гнезд срываются ласточки и сквозь специально для них проделанную в воротах дырку уносятся на улицу.

Дедова клуня для нас особенно интересна и заманчива, поскольку своей клуни у нас нет (то ли ее не было совсем, то ли она сгорела во время войны), и теперь каждый год дед ненадолго пускает нас к себе. В закуте рядом с его снопами лежит и наш урожай — две с половиной копы ржи. Мы знаем, что через несколько дней мать, захватив нас с собой, придет сюда молотить ее. Забравшись высоко на снопы, мы с Тасей будем сидеть на разостланной попоне и, наблюдая за ласточками, слушать, как мать без устали стучит и стучит цепом.

Где-нибудь в половине дня заглянет в клуню дед Игнат, держа в каждой руке по два яблока любимого нашего августовского сорта — житницы. Два яблока он протягивает нам на верхотуру, а два других бледно-розовых, чуть лопнувших возле корешка отдает матери, обязательно при этом подшутив над ее молотьбою:

— Цопаешь, егоза?

— Цопаю, — принимая от него яблоки, отвечает мать.

— Ну отдохни малость.

— Да некогда, — не соглашается мать.

— А ты через некогда…

Дед забирает у матери цеп и, поплевав на руки, начинает молотить сам. Удары у него крепче, звучней. Все-таки, несмотря на свой почти семидесятилетний возраст, в руках у деда хранится немало еще мужской силы и ловкости.

Отдыхая, мать на несколько минут присядет на маленькой сосновой колодочке, обязательной в любой клуне, потому что с нее очень удобно веять зерно, а потом выйдет во двор, чтоб съесть яблоко. В клуне ничего есть нельзя. Иначе, если верить деду, в ней могут завестись мыши. Мы тоже, пока дед в клуне, своих яблок не трогаем. Ведь он, заметив наше непослушание, может их в следующий раз и не принести, а то и вовсе не пустит нас в клуню…

Мать съест только одно яблоко. Это мы знаем точно. А другое обязательно отдаст нам, и мы с сестрой по-честному разделим его надвое…