Заря вечерняя

Одно хорошо — зеленый этот комар не кусался, не жалил. Староозерцы оценили такое его поведение по справедливости и вскоре просто-напросто перестали обращать на него внимание, привыкли. Крестьянин, он спокон веку любую невзгоду переносил терпеливо и даже иной раз, облегчая себе жизнь, посмеивался над своею бедою. Староозерцы, следуя этому правилу, нарекли морского комара за зеленую окраску селезнем и на этом окончательно успокоились. Тем более что и без комаров забот у них хватало. И главная теперь, конечно, была связана с пастбищем для скота. В прошлом году, когда море только заполнялось, староозерцы кое-как перебивались, гоняли коров в леса, перетерпели зиму кто на старых запасах, а кто покупая сено в верховьях реки. А в этом году выдохлись. Леса вокруг Старых Озер в основном хвойные — травы в них кот наплакал. Летом еще, куда ни шло, коровы за день наедались, а вот чтобы заготовить лесного сена на зиму — об этом не могло быть и речи. Один за другим начали староозерцы сбывать коров и потихоньку приспосабливаться к магазинному молоку, за которым ездили теперь в город. Но его там тоже было в обрез, своим городским жителям не хватало, и староозерцы частенько возвращались домой с пустыми руками. С весны, правда, Иван Алексеевич дал команду выписывать колхозникам молоко на ферме. Но потом эту затею пришлось оставить: планы по молоку из месяца в месяц не выполнялись. Оно и понятно: жиденькая лесная трава — это тебе не луга. Староозерцы начали роптать, выговаривать Ивану Алексеевичу на каждом собрании, хотя и понимали, что он тут ни при чем, море — не его затея. Но ропот этот, видимо, подействовал, потому что в одно из воскресений вдруг завезли в староозерский магазин целую машину голландского сгущенного молока в блескучих пузатеньких банках. Мужики, нахваливая Ивана Алексеевича, тут же приспособились закусывать им вино, а женщины распивали со сгущенкой чай, наловчились даже варить рисовый молочный суп. Получалось, конечно, не так, как на домашнем молоке, но вполне терпимо, съедобно. Встречая Ивана Алексеевича где-нибудь на колхозном дворе, женщины ехидно посмеивались, задевали его:

— Не жизнь у нас пошла, Иван Алексеевич, а малина. Коров не доим, а молочко едим!

В ответ Иван Алексеевич вроде бы шутливо грозил пальцем, но на самом деле мрачнел и отходил в сторону. Понять его нетрудно. Только начал было колхоз как следует вставать на ноги, и вот на тебе — подрубили под корень, завели море. Обретенные же леса, судя по всему, Ивана Алексеевича особенно не радовали. Строевой лес заготавливать в них для нужд колхоза не разрешали, а гонять туда стадо в пятьсот голов и далековато и не за чем. Ни травы там стоящей, ни водопоя. Море ведь совсем в другой стороне. А без воды, известно, для скотины не жизнь. К тому же пасти такое стадо в лесу трудно. Разбредутся коровы по кустам и оврагам, после попробуй собери их, ни один пастух не справится.

Прошлую зиму Афанасий выкормил Красавку еще луговым, заготовленным впрок сеном, а нынче, как только началось лето, завел разговор с Екатериной Матвеевной:

— С коровой что будем делать? Продавать?

Екатерина Матвеевна сразу пригорюнилась, поникла, а потом начала уговаривать Афанасия:

— А может, как-либо прокормим?

— Как? — уже строже спросил ее Афанасий.

— Ну, по кустам травы насобираем, по оврагам. Как люди, так и мы.

— Много ли насобираешь ее по оврагам, — вздохнул Афанасий, но разговор прекратил, молча соглашаясь с Екатериной Матвеевной.

Расстаться с Красавкой ему было еще обидней, еще горше, чем Екатерине Матвеевне. И не столько потому, что Красавка — корова на редкость хорошая, молока дает по двадцать литров в день, сколько потому, что не может теперь Афанасий, человек еще при здоровье и силе, заготовить какие-то сто пятьдесят — двести пудов сена, накосить его, как в прежние годы, в лугах.

Но коль решили корову оставить, то пришлось Афанасию и Екатерине Матвеевне купить в магазине пару новых серпов, от которых признаться, они уже успели порядком отвыкнуть, и собирать ими траву по непролазным ежевичным кустам.

Николай, приехав в Старые Озера в одно из воскресений, сразу обратил на это внимание, поворошил во дворе подсохшую траву, но ничего не сказал, затаился. Афанасий тоже смолчал, не желая расстраивать Екатерину Матвеевну, хотя сказать Николаю кое-что хотелось…

К июлю Афанасий и Екатерина Матвеевна заготовили маленький, хилый стожок сена, поставили его на огороде под навесом и опять загоревали. Погода стояла жаркая, трава везде повыгорела, да и где ее напасешься на всех? Теперь ведь каждый, у кого осталась корова, как только выпадет свободная минута, сразу идет с попоною и серпом в леса, жнет траву по таким кустам и оврагам, куда раньше никто и не заглядывал.

А Николай, оказалось, таился не зря. Недели через две перед Афанасиевым двором вдруг остановилась громадная машина, груженная доверху сеном. Из кабины выскочил Николай и, давая какие-то распоряжения шоферу, тут же кинулся открывать ворота.

— Подожди немного! — придержал его Афанасий.

— Почему?

— Да потому…