Заря вечерняя

— И чего же теперь ожидать? — все-таки нашел в себе силы спросить Николай.

— Я думаю, самого худшего.

Несколько минут они молчали, слушая лишь учащенное, болезненное дыхание друг друга, потом Николай опять спросил тихо и сдержанно:

— Ее можно увидеть?

— Можно, но не сейчас, а поближе к вечеру.

— Хорошо, мы придем. Ты будешь?

— Буду, — ответил Борис, и Николаю показалось, что голос его непривычно дрогнул, сломался.

Николай отошел от телефона, долго стоял возле материной фотографии, что висела на стене над сервантом. Мать была на этой фотографии совсем юной, шестнадцатилетней, с коротко постриженными волосами, по тогдашней моде в берете, в темном, с широким откладным воротом платье. Едва заметная улыбка тронула ее губы, казалось, мать уже тогда знала, что жизнь у нес будет нелегкой, что уготовлено ей раннее вдовство, тяжелая работа, а в конце такая неожиданная преждевременная болезнь. Но это показалось Николаю сейчас, а раньше во всем материном облике, в ее лице, во взгляде чуть-чуть раскосых глаз виделось ему не страдание, не отчаяние, а гордость и преданность жизни…

Открыв дверь своим ключом, в коридор вошла Валентина, поставила в угол сумку и тут же, неумело скрывая тревогу, начала рассказывать:

— Я отпросилась пораньше.

— Хорошо, — ответил Николай, буднично, как всегда, помог ей снять плащ и даже спросил: — Обедать будешь?

— Буду, — прошла на кухню Валентина.

Но на этом их игра и закончилась, ни у Николая, ни у Валентины не хватило больше терпения ее продолжать, глупую и ненужную в эти тяжелые минуты.

— Борис звонил? — первой не выдержала Валентина.

— Звонил, — прислонился к холодильнику Николай.

— Ну что?

— Умирает мать.

Валентина обняла его за голову, припала к нему лицом, и вскоре Николай почувствовал, как у него по щеке катится слеза Валентины, горячая и какая-то робкая, словно Валентина, плача, боялась, что слезы ее не в силах передать всего того горя и отчаяния, которые сейчас надо вынести и выдержать Николаю.

— Не плачь, — попросил он ее.

— Как не плакать… — Валентина, оторвавшись от Николая, полуотвернулась к окну.

— Вечером пойдем к ней.

— Одни или с Сашкой?

— С Сашкой. Пусть посмотрит.

Валентина не сдержалась и опять в голос заплакала. Теперь Николай не стал ее успокаивать, не стал ничего говорить, а лишь тихонько гладил по щеке. Там, в больнице, умирает сейчас родной ему по крови человек, и Валентина, плача сейчас но матери, оплакивает и его начавшееся с этой минуты умирание…

Вечером, собираясь к матери, Николай вызвал такси. Добираться в больницу троллейбусом или трамваем среди шумной, по-весеннему возбужденной толпы было тяжело, да еще с Сашкой, который, узнав о поездке, сразу засуетился, начал готовить бабушке подарки: засунул Валентине в сумку книжку (бабушка почитает) «Шел но улице отряд, сорок мальчиков подряд», положил двух пластмассовых конников, которых выменял в садике на яблоко, и тут же нарисованный рисунок: опять бабушкин дом с деревом и цветами в палисаднике. Валентина не сопротивлялась, не отговаривала его…

В вестибюле больницы их встретил Борис, помог раздеться, дал халаты. По ступенькам шли молча. Даже Сашка присмирел, смущенный множеством людей в халатах, которые, тесня их к перилам, то и дело сновали по лестницам.

Мать встретила их тихой, радостной улыбкой. Попробовала даже подвинуться, приподняться, чтобы освободить Валентине место на краешке кровати.

— Ты лежи, лежи, — остановил ее Николай.

Мать снова улыбнулась, но как-то смущенно, словно извиняясь за свое бессилие и слабость. Сашка, заметив на тумбочке апельсин, потянулся за ним. Валентина прикрикнула на него, начала стыдить:

— Дома же есть, Саша!

— Пусть берет, — тихо проговорила мать. — Давай очищу. — Она освободила из-под одеяла руки, бледные, похудевшие, взяла у Сашки апельсин и, стараясь делать все, как прежде, быстро и ловко, попробовала оторвать кусочек кожуры, но силы изменили ей, апельсин выскользнул из рук, упал на пол и закатился под кровать.

— Ну вот, — засмеялась над своей слабостью мать.

— Ничего, ничего, — успокоил ее Николай. — Окрепнешь. Самое страшное уже позади.

Мать то ли не расслышала, то ли не поняла его слов, несколько минут она лежала молча. Было видно, как больно и трудно ей дышать, как давит и стесняет ей грудь тугая марлевая повязка.

— Может, обезболивающее? — наклонился к матери Борис.

— Не надо, — покачала она головой и вдруг спросила: — Как та девочка?

Борис на мгновение замешкался, а потом ответил спокойно и уверенно:

— Ее перевели в другую палату.

— Значит, поправляется?

— Поправляется.

Только теперь Николай заметил, что в палате нет так поразившего его вчера насосика, что он не фыркает, не стучит, бойкий и торопливый в своей неутомимой механической работе. Николай, догадываясь обо всем и не желая верить этим своим догадкам, едва не начал расспрашивать у Бориса, правду ли он говорит. Но мать его опередила, негромко вздохнув, повернула голову к окну, плотно занавешенному белой накрахмаленной простыней:

— Какая там погода, солнышко или дождь? Занавесили тут меня.

— Солнышко, — попробовала улыбнуться Валентина.

— Сеять, значит, пора?