Заря вечерняя

Садик у них совсем рядом с домом, всего через один квартал, но шли они минут пятнадцать. Вначале Сашка затащил Николая на спортплощадку, всю вдоль и поперек размалеванную мелом. Чего тут только не было: обыкновенные классики, волк из «Ну, погоди!», Винни-Пух, ракеты, поезда, угрожающие надписи, солнце и птицы, смешные рожицы. Сашка победителем прошелся по всем рисункам в самый угол площадки и показал свой:

— Это бабушкин дом, это бабушка, это я.

— Молодец, — похвалил его Николай.

— А вы еще не приехали.

— Но приедем, — забылся на мгновение Николай.

Потом им встретилась соседка по подъезду Вера Ивановна, с которой мать частенько сиживала по вечерам на скамейке.

— Что-то давно Александровны не видно, — поставила она на тротуар сумку с коробкой вермишели и батоном.

«Приболела», — хотел было объяснить Николай, но Сашка опередил его:

— В больнице бабушка. У нее воспаление.

Вера Ивановна заохала, заволновалась.

— Говорила я ей, не бегайте, Александровна, в одной кофточке, зимно еще. А она все чтоб полегче да повольней…

Это правда. Мать и здесь, и в деревне тяжелой одежды не любила. «Будешь работать — не замерзнешь», — бывало, посмеивалась она и всю зиму в любые морозы ходила в фуфайке, для надежности подпоясав ее каким-либо стареньким платком. А с весны, как только начинало покрепче припекать солнце, забрасывала фуфайку подальше на печь, снимала сапоги и так, налегке, босиком бегала и в саду, и на огороде до самой осени, до сентября месяца.

— Ну кланяйтесь ей, — подхватила сумку Вера Ивановна. — Пусть выздоравливает скорей, а то и поговорить не с кем.

— Хорошо, поклонюсь, — как-то странно, по-старинному ответил Николай и, взяв за руку нетерпеливо переминавшегося рядом с ноги на ногу Сашку, повел его дальше.

В садике они едва не опоздали на завтрак. Дети уже с шумом рассаживались за столы. Няня, осуждающе покачав головой, пронесла мимо Николая и Сашки поднос с ровно нарезанными кусочками хлеба и масла.

— Рано заберешь? — спросил свое обычное Сашка.

— Рано, — ответил Николай и, не дожидаясь, пока Сашка разденется, вышел.

Квартира встретила его пустотой и холодом. Он поплотнее закрыл дверь на кухню, чтоб не слышать, как там время от времени кричит говорливая кукушка, и прошел в комнату, с каким-то особым чувством посмотрев на ярко-красный телефон в углу на полочке. Надо было чем-то заняться. Николай достал из кладовки пылесос и хотел уже было начать уборку, но вдруг вспомнил, что у них в деревне считалось плохой приметой подметать в доме сразу после отъезда в дальнюю дорогу кого-либо из родных и близких. Мол, не торопись выметать память об уехавшем, не желай ему зла.

Никаким приметам Николай, конечно, не верил, да и мать никуда не уезжала, но все равно он остановился, спрятал назад пылесос. Как-то стыдно стало ему в такую минуту заниматься мелочным, ничтожным делом. Он сел в кресло, раскрыл наугад книгу, которая лежала рядом на столике, и стал читать:

«Старуха Анна лежала на узкой железной кровати возле русской печки и дожидалась смерти, время для которой вроде приспело: старухе было под восемьдесят».

Николай замер, не смея читать книгу дальше, не смея и не желая узнавать, умерла или нет неведомая ему старуха Анна. Он вдруг ясно и отчетливо понял, что чем бы ни стал заниматься сейчас, все будет напоминать ему о матери, о ее болезни. И тут уж никак не спасешься, нигде не спрячешься от мыслей и дум о ней. Да и не надо, наверное, прятаться…

Николай представил, что сейчас делается в больнице: в ординаторской, в операционной, в двух перевязочных, гнойной и чистой, в палатах и даже на кухне. Несколько лет тому назад он упросил Бориса, который работал тогда еще просто хирургом, взять его на операцию.

— Зачем тебе это? — с любопытством посмотрел на него Борис.

— Не знаю.

— Ладно. Только без обмороков.

— Постараюсь, — пообещал Николай.

Он действительно толком не понимал, не мог объяснить, зачем ему вдруг захотелось побыть на операции. Скорее всего из самого обыкновенного любопытства, из желания увидеть, узнать еще незнаемое.