Заря

— Эх, и денек сегодня, Иван Данилович, знаменитый! В такой день хорошо дела начинать.

— Хвали невесту после свадьбы, а день по вечеру, — хмуро отозвался Шаталов.

— Сердишься?

— Нет, привычный.

— Ну, коли так, поедем до дому вместе.

Торопчин и Шаталов спустились с крыльца и не спеша направились к сараю, около которого стояли сани.

— Давно я собирался поговорить с тобой, Иван Данилович… так сказать, по-семейному, — подтягивая чересседельник, сказал Торопчин. Он почему-то смутился, и от этого его крутолобое, худощавое лицо помолодело и стало простодушным.

— Говорить мне с тобой трудно, товарищ Торопчин, — грузно опускаясь в санки, сказал Шаталов. — Двойственный ты, я вижу, человек. Одной рукой гладишь, а другой за бороду придерживаешь, чтобы не качалась голова.

Лицо у Ивана Григорьевича помрачнело. Он подобрал вожжи. Шершавый маслаковатый меринок пошел спорой рысью. Комья талого снега гулко застучали в передок саней.

— Не тебе бы говорить так, — вскоре опять начал разговор Торопчин. — Ведь сам секретарем был. И знаешь, какая это ответственность. Каждый человек только за свое дело отвечает, а я за всех людей. Ну, как я тебя хвалить буду, в председатели рекомендовать, если вижу, что и с бригадой ты не справляешься?!

— Ясно. Где уж нам с такими руководителями, как Бубенцов, тягаться.

— Может быть, и так. Пока я в Федора верю. Энергии в нем непочатый край. Да и не глупый он человек.

— Ну что ж, поживем — увидим, как умники управляться будут. — Шаталов зевнул было, но сразу захлопнул рот, так как туда залетел комочек снега. Сплюнул. — А нам, дуракам, видно, и на покой пора.

— Не прибедняйся, товарищ Шаталов. Дураком тебя пока никто не называл, и не старайся, чтобы назвали. И о покое тоже разговорчики отложи. Сейчас у нас каждый человек на счету. Для всех найдется работа. А вообще хватит, Иван Данилович, — неожиданно почти весело закончил Торопчин. — А то солнце снег точит, а мы друг друга. Эх, и снега! Ну, напьется нынче земля с весны досыта. Только бы не упустить влагу.

Иван Григорьевич даже привстал, оглядывая окрестности.

Побуревшая, жухлая дорога стремилась все вперед и вперед по необозримым, обжигающим глаза сверкающей белизной полям, туда, где тянулась по горизонту синяя кайма леса.

— Верю я, что самое тяжелое время позади. Можно, пожалуй, и о хорошем подумать. А для меня… хорошее с твоей фамилией связано. Вот и хотел бы услышать от тебя слово…

Но Шаталов ничего не ответил. Он сидел, крепко втиснув в сиденье санок свое массивное тело, и угрюмо шевелил усами, что-то обдумывая.

— Так как же, Иван Данилович? — вновь спросил Торопчин.

— Пока все так же, Иван Григорьевич, — ответил Шаталов.

Больше за всю дорогу до села «оба Ивана» не сказали друг другу ни слова.

2

Невысокая, плотненькая, даже толстоватая девчушка с круглым и румяным, как яблоко боровинка, лицом и недлинной тугой косичкой — именно такой знал до войны Иван Григорьевич Торопчин закадычную подружку своей сестры Наташи — Клавдию Шаталову.

«Сердитка-небитка», «задавашка», «воображалка» — так часто называли девочку ее сверстницы. И действительно, в детстве Клаша всегда была нелюдимой, молчаливой и какой-то насупленной. Даже в играх сохраняла озабоченный вид.

Однако внешняя неприступность и замкнутость Клавдии не помешали сестре Ивана Григорьевича Наташе по-настоящему сдружиться со своей соседкой, Так и росли две девочки, дружно переходя из класса в класс, неизменно сидя на одной парте и не разлучаясь даже в свободное от совместных занятий время. То и дело подносили одна другой немудрящие подарочки, менялись иногда нарядами, чем не на шутку сердили матерей, и даже переписывались, не прибегая к услугам почты. Напишет вечером одна другой письмо, а утром просто передаст из руки в руки.

Трогательная была любовь.

Много раз клялись подружки не разлучаться до самой «гроб-могилы». И клятву свою сдержали бы, да разлучила девушек война. Ушла Наташа Торопчина вслед за отцом и тремя братьями, ушла… и не вернулась.

А Клавдию на фронт не отпустил отец. Как ни просилась девушка, как ни рвалась вслед за своей подружкой, Иван Данилович остался непреклонным. На селе даже поговаривали, что всю зиму с сорок третьего на сорок четвертый год не выпускал Шаталов свою дочь из дому. Боялся, чтобы не ослушалась воли родительской. Слух, конечно, был преувеличен, но вот такие слова Ивана Даниловича люди слышали своими ушами.

— Двух сыновей в армию отдал. Старшая дочь еще до войны от дому отбилась. Случись что — и некому будет отцу с матерью глаза закрыть. А главное — кто на полях работать будет, если и бабы все в армию наладятся? Ведь мы, колхозники, а не кто-нибудь солдатиков наших хлебушком обеспечиваем!

Слова прозвучали убедительно.

Во всяком случае Клавдия смирилась. И к чести девушки нужно сказать, что последние годы войны работала в колхозе примерно.