Зарисовки

жнущей светлую лавину.

Эта в бедствии печать

слышного наполовину.

В истязании словес,

непонятно кем рожденных, –

предстояние небес,

после мрачных занавес

торжествующе-бездонных.

Как бы взглядом призовет

кто-то мним и беспробуден.

Что в летящее полет,

осязаем ли он будет?

Под покровом звезд и тьмы

распростерт ли луч Созданья?

Вьюга, снег, бессмертье, мы –

благотворные шумы

разоренного сознанья…

***

Неосязаем, бродит стих,

как будущее в каждом прахе,

а горний сокол – на бумаге

свой промельк собственный постиг.

В невольном приступе чутья

не вы управили словами,

но кто-то расплатился вами

за перспективу бытия.

В устроенном из дня бреду

движенье верное не любо.

Не отзываясь, держат губы:

«Дай все слова, и я уйду».

Вернешься… пробирает ложь

дальнейшего существованья.

Весь тайный трепет пребыванья

все больше на стихи похож…

О, как нам сладостен итог

без божества, уже в начале,

мы что-то за итогом знали,

но учит памятливых Бог.

Т.П.

Наша встреча нечаянная – концом

затяжного ненастья стала.

И твоя аура, твое лицо –

кладбище моего идеала.

О, извечный, неодолимый миг,

разделяющий нашу цельность –

сам с собою обнявшись, мир

чувствует собственную неполноценность.

Слиться с деревом, камнем. Слиться – с чужим,

своевольем природу раня.

Так за признаки жизни цепляется жизнь,

недостигнутым кровь тираня.

Но не внять дыханью, неся любовь,

ни лицу, ни изгибу улиц.

Так за стенки вены цепляется кровь,

мыслью собственной не налюбуясь.

Удивительно – так вдруг, сквозь прихоть уст,

слышать с миром погибшим разность,

принимая за приступ чувств

окончательную безопасность.

***

Окно вагона – светлые врата

в сыром по-зимнему и неуютном мире.

Ты в них была, и ты была мечта

о темень отменившем пассажире.

Не знали: я, платформы на краю,

и ты, уже упрятанная в поезд, –

что свалится на голову твою

всей на свече плывущей ночи повесть.

***

Все кончается – зимой,

всех предметов белой тенью,

видом улицы, самой

не готовой к наважденью,

с предрешенности толчком,

безымянности потопом,

псом на поводе торчком,

девы радостным притопом.

Сон лишь сон, и наяву

нет пути вчерашним думам.

Это ворон рвет траву

из-под снега мокрым клювом.

Белый снег как белый пар

на холсте небес бредовом.

Гроздь, темнея, белый кадр

выдает пятном бордовым.

Чтобы все и впрямь ушло,

отступая равнодушно,

в небывалое тепло

угодить, по счастью, нужно.

Сонет

Когда в окне уже за темной кроной

светлея, остывают небеса

и тусклая под ними полоса

едва земное освещает лоно –

здесь каждый проблеск – больше чем вопрос,

чем чувство зрителя, что это значит,

и прямо на глазах природа прячет

то, что внезапно скрыть не удалось.

Ну что ж. И это – редкостная честь,

растерянность мгновенья – то же счастье:

и у безверия, и у ненастья,

и у любви твоей хозяин есть,

и слезы гения, и безоружный взгляд

всегда чуть-чуть о большем говорят.

***

Мне твое не нужно тело,

не нужна твоя душа –

только то, что у предела

возникает, чуть шурша:

тень соседнего пространства,

в чье иду непостоянство

с тяжести, с колен, с ума –

ты сама, лишь ты сама.

***

Безмолвным августом идущим

дыша и чувствуя ясней,

чего я снова жду в грядущем,

каких солнцеворотных дней?

Душе то мрачно, то отрадно,

разбуженной (как глушь лесная,

лето выдалось прохладным

и слишком жаркою – весна),

охота ей в тени склоняться,

молчать и грезить иногда,

что не уходит вся сквозь пальцы

ручья знакомого вода.

Иосифу Бродскому

Убежденный, что жизнь есть форма Бога

(то уже не залог сего),

я на деле способен понять не много,

к сожалению для Него.

Я сдаюсь перед тайною полу- слова –

полу- замкнутых негой уст,

как сдается нагруженная основа

под невесомостью чувств.

Непростительная, признаю, потреба –

разделять пейзаж слоем век:

между верхом и низом всего лишь небо.

Но меня страшно тянет вверх.

За уход и за зренье – одна награда

(слепота – только полусмерть):

на кругах, то ль заоблачных, то ли ада,

от безвестной любви неметь.

***

Бог Пушкин, бог и Фет, однако

подобна миру до греха

необязательность стиха,

счастливая до Пастернака.

А проморгав стихотворенье,

отдаст ли, грезя, жизнь сама

необязательность ума

на хладный пламень озаренья?

Разъята бездна совершенна,

божественная сходит пена,

и чудная картина дна

немыслима и вглубь озарена.

***

Я не знаю, кем приведён я в дом.

Тихо за окошком горит луна.

Словно вспоминает в высях о том,

кем туда она приведена.

Если начинает вдруг глохнуть род,

если небеса так стоят тихи

и звезда едва бежит через брод –

кто-то избирает стихи.

Я не знаю брода, но уложу

все слова, что выси мне возвратят, –

те, что в безголосье скажу,

в бессловесное уходя назад.

***

Не верю я, что не был я любим.

Мне легче думать, что не в этом дело, –

что ты была Создателем моим

и, попросту, губить не захотела.

Оставленный тобой, твои глаза

не помню и не знаю, где теперь ты,

и не молюсь другому богу за