Зарницы красного лета

бят друг друга. Может быть, совсем недавно зацвела их любовь, ей бы цвесть да цвесть на воле, радуя всех, кому дорога красота жизни, а тут вот... Нет, гибло у всех на глазах что-то большое и хорошее-хорошее...

На этот раз не выдержал и Бельский. Изменив своим правилам, он забился под лестницу и весь день молчал, ничего не слыша, думая стремительно, горячо о жизни, о воле... «Таких людей! Таких людей!..—твердил он.— Как семена — на подбор! Нет, такие жить должны! Надо думать, думать!»

Баржа стояла. Многие солдаты уезжали на берег, на палубе было спокойно, а депь был тихий, беззвучный, он не подавал о себе никаких вестей, точно обходил баржу далеко стороной. Только под вечер послышались дыхание воды, скрип уключин, голоса солдат, гудок парохода. С поймы пахнуло ароматом подопревшего сена.

Вскоре стали выводить на палубу — на расстрел. Погруженный в свои думы, Иван Бельский даже не слышал, как открыли люк на корме. Он встрепенулся только тогда, когда кто-то из смертников уже поднимался по лестнице, а по всему трюму летали обрывки каких-то плохо доходящих до слуха слов. Как всегда в такие минуты, Бельский быстро направился к кормовому люку: он знал, что там всегда нужен. Но только он подошел к лестнице, солдат нагнулся над люком, крикнул:

— Бельского! Да поскорее там!..

В трюме почему-то вдруг затихло. Ивап Бельский прислонился виском к лестнице.

— Живо!

Бельский не откликался, и все смертники, удивленные его поведением, тягостно замолчали. Солдат обозлился, направил дуло винтовки в люк.

— Бельский! А, твою душу!..

Тогда Иван Бельский шагнул на лестницу, но на третьей ступеньке остановился, спокойно сказал:

— Бельского? Хм... Поглядите на этих чудаков! Да его же позавчера расстреляли!

— Позавчера?!

— Хм... Забыли!

Солдат помолчал, потом обернулся назад, подозвал кого-то!

— Слушай, его нет. Позавчера еще...

т— Как нет? Он же в списках!

— В списках!—посмеялся Бельский.—Канцелярия, видать, у вас!

— Вас вон сколько! Небось запутаешься!

Озадаченные солдаты посовещались и, не долго думая, вычеркнули Ивана Бельского из списка живых.

Этот разговор смертники слушали затаив дыхание: все были поражены спокойствием Ивана Бельского. Когда он спустился с лестницы, его обступили, потащили подальше от люка.

№

— Иван, что же теперь?

— Подождем,—• шептал Бельский,— поглядим, братцы...

А через несколько минут произошло неожиданное. Один молодой паренек из Елабуги, когда его вызвали на расстрел, по глупости сказал то же, что и Бельский. Расстрел неожиданно прекратили.

До глубокой ночи не спали в трюме. Никто не знал, что произойдет, и все попрекали молодого паренька из Елабуги:

— Что ты наделал? Что?

— Эх ты, желторотый!

Все понимали: то, что сделал Бельский, было хитростью, а то, что сделал елабужский паренек,— трусостью.

На рассвете, когда смертники еще спали, Иван Бельский обнаружил, что молодой паренек из Елабуги повесился на лестнице. Бельский разбудил Мишку Мамая, сказал на ухо:

— Этот парспек-то... Пойдем, надо убрать.

Труп сняли, отнесли в пос баржи. Вернулись на свои места. Зябко вздрагивая, Мамай опустился на пол с таким чувством, будто сейчас отнес не чужое тело, а свое.

— Что он, а? Зачем?

— Жалко! Молодой парень.

— Сказать надо... Вынести.

— Не выносят.

Утром узнали: поручик Болотов решил устроить перекличку в трюме. Проверяли всех по списку, перегоняя из одной части трюма в другую. Ивана Бельского обнаружили как лишнего. В ту минуту, когда он остался один в стороне, у всех смертников сжались от боли сердца. Все поняли: он погиб. К Бельскому подошел поручик Болотов, прищурился:

— А ты кто?

— Чугунов я...— ответил Бельский.— Иваном звать. Иваном Евсеевичем.

— Почему в списках нет?

— Не могу знать, ваше благородие, не я их составляю.

— За что посажен?

— За глупость свою.

— Верю,— съехидничал Болотов.— Умный сюда не попадет.— Повернулся к солдатам:— Запиши, Ягуков. Черт знает какой у тебя беспорядок в списках!

И опять смертники подивились выдержке и находчивости Ивана Бельского. Растеряйся он — и конец! После этого случая смертники окончательно убедились, что Иван Бельский гораздо крепче, чем другие, умеет держаться за жизнь, и за это горячо полюбили его...

Вскоре после переклички Степан Долин подозвал Бельского, откашлялся и попросил:

— Сядь, посиди рядом. — Костлявыми руками нащупал Бельского, сказал тихо:— Дай руку. Вот так... Я подержу.

— Тебе что-нибудь надо?— спросил Вельский.

— Нет... Я все лежу, не видел тебя. Ты большой, а? Ростом?

— Так себе, средний.

— Лет много?

— Под сорок катит.

— Ну, я постарше... Кха! Масти-то какой?

— Черный. Как ворон.

Помолчали. Иван Бельский укрыл Долина рогожей.

— Вот и познакомились.

Откинув голову, Долин сказал вдруг далеким и надорванным болью голосом:

— Жить тебе надо, Иван, жить!— И резко закашлял.

— Всем бы надо жить,— возразил Бельский.

— А тебе — особо...

— Почему же?

— Так. Ты в упор смотришь на жизнь. Тебе жить надо...

Степан Долин поднялся на локоть: