Зарницы красного лета

Вытащив из-за пазухи изогнутую вроде полумесяца, для удобства обогрева у груди, фанерную коробку, открыл задвижку на одном конце ее и потряс ею над совершенно чистой водой в лунке,— в те далекие времена наши рыбаки никогда не запорашивали лунки снежком, как это делается сейчас, скажем, в Подмосковье. Старик щедро вытрусил на прикорм с горсть необычайно подвижных водяных козявок, называемых в наших местах горбунцами,— они легко добываются с помощью мочала в небольших озерах, где их водится превеликое множество. Мгновенно разбегаясь, горбунцы бросились на дно. Не прошло и минуты, в глубине замелькали быстрые черные тени.

— Робь,— сказал дед Агей, вручая мне удочку с мормышкой, повязанной красной гарусинкой.— А вот тебе и лопаточка. Вытащишь — лупи его по боку. Ну да ты знаешь...

Поблизости рыбаки уже дымили самосадом.

— А ты, Семен Левонтьич, чего же? — обращаясь к отцу, заговорил Агей Захарович.— Даже и в солдатах не стал табаш-ником?

— Обхожусь,— ответил отец с некоторой стеснительностью.

— Какой он солдат! — скрипучим, недовольным голосом заметил фронтовик Игнат Щербатый.— Посидел бы в окопах с наше...

— И хмельным не балуешься? — продолжал старик Гуляев.

— И без хмельного обхожусь.

— Он, должно, из кержаков,— тяжко передыхая, подал голос тучный Родион Черепанов; из его широкой груди дым выбивало, как из печной трубы.

— Нет, из старожилов,— ответил отец твердо.

— В старые времена здесь вольно жили!

— Да, чуть повольнее каторжан...

Тут я вытащил первого окуня. Большой горбатый красавец, растопырив плавники, начал подпрыгивать, изгибаться на снегу, но я, не теряя времени, ударил его деревянной лопаточкой. Из окуневой пасти вылетела мормышка. Теперь я знал: началось! Придется дергать и дергать, пока вся жадная стая, гоняясь за горбунцами, не окажется в куче около моей лунки. Вскоре мне сделалось жарко в шубенке. В азарте, то и дело выхватывая окуней, я не всегда слышал, о чем разговаривали рыбаки с моим отцом. Так что в памяти остались какие-то обрывки...

Расспрашивал отца главным образом Агей Захарович, как старейшина на рыбачьем стане:

Своим домом обосновался или как?

— Пока живем на кордоне.

— Плохо без свово-то угла.

— Обживемся — срублю домишко.'

— Тебе не покупать. Вали любое дерево.'

— Все равно, лес для всех — государственный.

— Ну ладно, ты взялся беречь лес при Советской власти, стало быть, для народа,— заговорил Агей Захарович раздумчиво.— Конечно, надо было беречь. Ведь мы, мужики, какие? У царя воровали лес, но с опаской: отберут топоры, пилы — как быть? А стал лес нашим, общим — вали его, надо и не надо! Ну а теперя воцарился Колчак. И лес-то, выходит, опять будет царским? Так зачем же его сейчас тебе сторожить, скажи на милость? Пускай народ валит!

— Не будет лес царским, Агей Захарович, никогда не будет! — ответил отец убежденно.— Стал народным — народным ему и быть! Потому и сторожу.

— А топоры отбираешь?

— Ни одного!

— Каким же чудом сторожишь?

— Словом, Агей Захарович, словом,— ответил отец помягче, видимо очень довольный тем, что озадачил старика.— Всемодно говорю: теперь, мужики, лес наш, берегите его вместе со мной и от порубок, и от огня, берегите для детей, для внуков — его мало в пашей степи.

— Неужто слушаются? — усомнился Гуляев.

— Народ, Агей Захарович, все понимает.

Одного громадного окуня, может быть вожака стаи, мне пришлось бить лопаточкой три раза подряд, пока из его путра не вылетела мормышка,— он замер, изогнувшись в агонии дугой, зло косясь на меня стекленеющим оранжевым глазом.

— Так что же, стало быть, выходит, Левонтьич? — пытаясь сделать какое-то заключение, продолжал старик Гуляев.— Выходит, у тебя есть надёжа?

— Есть!

Я невольно оглянулся на отца. Он стоял перед высоким, жер-дястым стариком, слегка выпятив грудь, и по выражению его лица я понял, что он готов, если потребуется, хоть весь день повторять выкрикнутое слово — и все с той же убежденностью, какая меня так поразила.

— Да ты, кажись, и в бога-то не верил? — подивился дотошный старик.— А теперь вон какой верующий! Так и режешь!

— В бога я, Агей Захарович, с малых лет не верю,— опять переходя на ровный, спокойный лад речи, поведал отец.— С той поры, как стал жить среди мастерового люда. У мастеровых один бог — совесть. А вот теперь — твоя правда — стал верующим. Твердо верю, что царское время отошло. Старому не бывать. Так и знай.

— Да ведь Советскую-то власть, сказывают, со всех сторон обкорнали! Остался, сказывают, один комель в Москве!

— Комель цел, а сучья нарастут!

— А если рубанут под самый корень?

— От корня пойдет!

— Попом тебе быть,— со смешком заключил старик Гуляев.— У большевиков, понятно. Записался?

— Собираюсь.

— Тогда опоздал, должно...

— Записаться в большевики никогда не поздно.

— Да теперь и записаться-то негде,— дымя уже новой цигаркой, сказал Родион Черепанов.— Все большевики разбежались кто куда.

— Пустое толкуешь, Родион Ильич! — сдержанно, но с укором попенял отец.— До поры до времени попрятались — другое дело.