Зарницы красного лета

Поблизости от каждой землянки были загопы с навесами, крытыми соломой, с деревянными колодами, в которых задавался коням овес и замешивалась сечка с отрубями. Кое-где у загонов подгнившие жерди были поломаны оседавшим настом или — еще по осени — самими лошадьми во время драк. Пришлось чинить изгороди лежавшими в запасе жердями. Наконец перед загонами уложили привезенные с собой шершавые куски-плиты слежавшегося, почти окаменевшего бузуна, добытого на местном соляном озере,— перед тем как идти к колодам с кормом, кони очень любят всласть нализаться соли.

Все мужчины (а на пашню выехали одни мужчины!) работали с одинаковым усердием. Потом дедушка Харитон зачем-то опять отправился бродить по пашням.

Известно, что в Сибири при изобилии пахотных угодий издавна существовала залежная система землепользования. Для несведущих людей, особенно из молодых, ее объяснить просто: распахав целинный участок степи, сибиряки несколько лет подряд засевали его главным образом пшеницей, а когда он заметно истощался, бросали и брались за другой. На заброшенной пашне в первое же лето откуда ни возьмись вырастала могучая и густая полынь — настоящая степная тайга. Полынь обычно шла в дело: ее очень любят овцы, и зимой, почуяв, что хозяин песет им навильник горчашей травы, они как бешеные бросаются к нему навстречу, грозя сбить его с ног. Полынь росла на пустошах еще года три или четыре, а потом постепенно сменялась разной, не менее могучей и живучей, степной травой; пустошь из мягкой становилась твердой, а лет через двадцать — вновь целиной.

Но не у всех и не всегда была возможность, да и нужда скашивать полынь. Тогда весной ее обычно выжигали, особенно если вдруг требовалось вновь пустить землю под пашню. Теперь это как раз и требовалось в связи с тем, что надо было засеять несколько десятин для пашей семьи.

...Мы неотступно следовали по пятам дедушки Харитона. Обойдя большой клин пустошей, он обратился к нам с неожиданным предложением:

— Ну чо, паря, зажжем, а? — Кивнул в сторону пустошей: — Ветерок туда дует.

Мы оживились, закричали:

— Зажигай, дедушка, зажигай!

Как известно, все мальчишки любят иметь дело с огнем: так и смотрят, где бы развести костерок, чего бы поджечь. Недаром взрослые постоянно прятали от нас самодельные спички и кресала для высечки огня из кремня, недаром зорко следили за нами, особенно летом, справедливо опасаясь, как бы мы не устроили пожар. Кстати, это и случалось частепько в деревнях по вине малышей. Ну а здесь предстояло выжечь несколько десятин пустошей. Было отчего поднять визг!

Пока дедушка Харитон добывал кресалом огонь, пытаясь зажечь трут из березовой чаги, мы нахватали мелкой сухой травки и уложили ее кучей под стеной полынной тайги. Огонь разжи-вили с трудом, а когда он, потрескивая, наконец-то ворвался в полынь и над нею взвились клубы белесого дыма, шагов за сотню из пустоши на чистую целину ошалело выскочил заяц. Но вместо того чтобы бежать без оглядки, он почему-то заметался туда-сюда, хотя мы уже и махали руками, и орали во все горло:

— Заяц,заяц!

— Зайчиха, однако,— возразил дедушка Харитон.

Я ухватился за рукав его зипуна:

— У нее здесь зайчатки?

— Может быть. Они рано выводятся.

Зайчиха еще несколько секунд вертелась на одном месте, словно оказалась в клетке. Она даже приподнялась на задние лапки, поглядела на нас и только после этого вдруг стремглав ударилась, высоко подпрыгивая, чистой целиной. Но, оказавшись вдали от огня, она опять сиганула в гущину пустоши. Вот дуреха...

— Теперь они уже бегают,— бодро сказал дедушка Харитон о зайчатах.— Мать уведет их.

— Зачем зажигал? Зачем зажигал? — закричал я, все сильнее дергая дедушку за рукав зипуна.— Ты знал, что здесь зайчатки!

— А-а, будь неладна! Да не знал я...

— Знал, знал!

Сдернув с себя пальтишко, я бросился к огню. Но было уже поздно. Я хлестал по огню единственной своей одежиной, а огонь, словно огрызаясь, подняв вихрь искр, все сильнее и неудержимее врывался в пустошь, взлетал языками, растекался в стороны волной. Глаза мне обжигало искрами, залепляло хлопьями травяного пепла, застилало дымом...

— Да ты чо, паря? Очумел? — закричал надо мной дедушка и, подхватив под мышки, оттащил от огня.— Бича захотел, чо ли? Погляди, лопотину-то не сжег?

Дедушка Харитон впервые показался мне совсем другим, злым человеком, который не жалел даже маленьких зайчаток, и я, не зная, как его наказать, хотел укусить его за руку.

— Да ты чо, совсем ума лишился? — вырывая у меня руку, осерчал дедушка Харитон.— Вот ты какой карактерпыы! Гляди-ка: кусаться задумал! Ну погоди, я тебе задам!

— Ты зайчаток сжег! — выкрикнул я сквозь слезы и, круто поверпувшись, зашагал к землянке, волоча свое пальтишко по целине.

Через несколько минут, когда огонь, жадно пожирая полынь, растекся уже по всей пустоши, Федя Зырянов появился в землянке. Я лежал на свежей соломе, отвернувшись к стене.

— Мишк, а Мишк,— позвал меня Федя, присаживаясь на нары.— Да ты не плачь. Они убежали.

Я быстро обернулся, приподнялся на локоть:

— Врешь!