Зарницы красного лета

За старшего у нас был тринадцатилетний, рослый и серьезный Алеша Зырянов. Ему, должно быть, льстило, что под его началом оказалась орава мальчишек, и он с большой серьезностью относился к своей роли. Меня, как новичка, он поучал особо заботливо:

— Залезешь, так не горячись, ловчей держись за сук. Скла-дешъ яйца в фуражку, а потом ее в зубы. И слезай!

По деревьям я лазил с удовольствием, нередко хвастаясь своей ловкостью и неутомимостью. Более того, даже по телеграфным столбам на тракте я, бывало, взбирался в считанные секунды, с истинно беличьей цепкостью и легкостью.

Помню, с каким волнением поднялся я к первой дуплянке. Мы, деревенские ребята, были приучены на все смотреть просто, без излишних размышлений и терзаний. Но на этот раз я вдруг испытал какую-то неловкость и стыдливость перед бедной, так жестоко обманутой гоголихой, которая только что вылетела из гнезда. Держась за ствол сосны, я почему-то помедлил и в задумчивости засмотрелся поверх прибрежных камышей на широкое сверкающее озеро.

Но уже пробудилось любопытство. «Может, там и нет ничего»,— сказал я себе, безотчетно подбадривая себя. И все же я не ощутил никакой радости, когда сунул руку в лаз и нащупал выстланное разной мягкостью и пухом теплое утиное гнездо, а в нем до десятка крупных яиц. Жалко стало доверчивую гого-лиху...

А с ближних сосен уже доносились крики:

— У меня полно яиц! Глядите, во какие!

— Мишк, а у тебя? Чо молчишь?

Жалость жалостью, а ведь есть-то охота. А тут еще, как нельзя кстати, вспомнились заверения знатоков, что гоголихе ничего не стоит снова нанести полное гнездо яиц. Иу раз так —можно и брать.

Жалость быстро забылась, едва я разглядел на солнце свежее гоголиное яйцо. Чудо! Светится, как стеклышко! Я быстро опустошил гнездо. Семь голубоватых с прозеленью яиц будто свалились мне в фуражку с неба! Даровые! И я уже пожалел, что у меня меньше, чем у друзей, дуплянок, и уже позавидовал друзьям. «У них будут полные корзинки! — подумал я с досадой.— А у меня на донышке».

Но мне повезло. В следующей дуплянке я, к своему удивлению и радости, обнаружил около двух десятков яиц. Мне пришлось ради осторожности два раза спускаться с сосны на землю, держа в зубах свой картуз с добычей.

Ко мне подошел Алеша Зырянов, все время следивший за мною со стороны. Я сказал ему с восторгом:

— Несучая гоголиха попалась! Больше всех нанесла!

— Да, тебе подвалило,— с мужицкой рассудительностью согласился Алешка..— Только, однако, не одна гоголиха у тебя несется, а две. И каждая считает гнездо своим. Так бывает. Глупые они, знамо...

С другой стороны к нам подошел Васятка Елисеев, чем-то озабоченный, от чего-то приунывший. Узнав, что в одной из моих дуплянок, судя по всему, несутся две гоголихи, он и совсем опечалился, чего никак нельзя было ожидать от доброго и артельного паренька.

— А у меня в двух дуплянках гнезда св'иты, а яиц нету,—» пояснил Васятка, заметив, должно быть, недоумение в наших глазах.— И что такое с ними? Пошто не несутся? Рано им, чо ли? Или, поди, облюбовали другие дупла?

— Да где они их найдут? — возразил Алеша Зырянов.— Гоголих тыщи, а много ли дуплянок? Видишь, вон у Мишки одна на двоих. И потом, зачем же они вили гнезда? Они зря пе вьют.

Серьезно, умно рассуждал Алеша, но его доводы совсем повергли Васятку в уныние. Он сказал потупясь:

— Тогда куда же яйца подевались? Выкрал кто, чо ли?

— Ну и придумаешь же ты, Васюха! — сдерживая улыбку* возразил Алеша.— Да виданное ли это дело? Сроду не слыхать было, чтобы кто-то чужой по дуплянкам лазил. Нет у нас во-ров-то!

— Дак, может, вороны приладились и добывают?

— Воронам не достать. Горло коротковато.

— Да кто ж тогда? Кто?

Заметив, что у Васятки навертываются слезы обиды, Алеша снисходительно похлопал его по плечу:

— Да ты, слышь-ка, не плачь, а радуйся! Вот как! Чужие не могли взять. Свои взяли.

— Свои? — От растерянности у Васятки даже немного оглупело круглое лицо.— Наших никого здесь не было.

— А может, были?

— Девки, чо ли? Дак они не полезут.

— Эх, паря, недогадлив ты! — с сожалением заметил Але^ ша и, немного склонясь над Васяткой, понизил голос: — А про братанов забыл?

— Они же убегли! — возразил Васятка.— В дезертирах они!

— Убегли, да, видать, не так уж далеко,— ответил Алеша.— Должно, где-то в бору прячутся. Небось оголодали, вот и полезли в дуплянки. Свои ведь, не чужие...

И рассказать-то невозможно, что сделалось в те минуты с Васяткой! Он любил братьев той особой любовью, какая на диво скрепляла русские семьи в старые времена. До этого Васятка, вероятно, считал, что если братья не заглядывают домой даже ночами, чтобы разживиться хлебом, то они, стало быть, убежали куда-то далеко, может быть, к самому Мамонтову: тот всех дезертиров, сказывают, собирает в свой отряд. А они, оказывается, прячутся где-то здесь, в чащобах бора, совсем неда^ леко от дома.

*— Знаешь, Алеша,— заговорил Васятка, весь розовея от напора радостных мыслей,—коли так, они еще придут! Правда, а?

— Знамо, придут,— согласился Алеша.— В бору сейчас голодно.