Зарождение добровольческой армии

Опять смеясь, просила дома передать, что всех наших «женихов» видала вчера и позавчера в разных частях. Кое-кто слегка поцарапан так, что до свадьбы заживет. Просила передать всем привет, не беспокоиться и обещала забежать с нашими домой. Улыбнулась своей милой улыбкой и поспешила к раненым.

Увидел я ее уже только через три месяца, когда она приехала к нам с братом, вернувшись из Ледяного похода, будучи раненной. Аня была самая жизнерадостная, веселая, энергичная и… самая красивая из наших «бабарих». Я всегда старался быть около нее, слушать, как она говорила, как играла на пианино, как тихо, но приятно пела, старался услужить ей. Все это не ускользнуло от внимания домашних. Наши и она с ними шутили, говоря: «Жаль, что Борька не дорос, а то, пожалуй, завелась бы третья пара «жених и невеста».

Потолкались по коридорам больницы, в которой чувствовалась напряженная занятость персонала и стоял удушливый запах йодоформа, карболки и еще чего-то приторного, тошнотворного, бьющего в нос. А главное – стоны, стоны незабываемые. В одной палате сестра и какая-то очень молодая женщина держали раненого, а он рвался из их рук на постели и кричал: «Довольно! Хватит! Пустите, да пустите же меня!» Мы посторонились. По коридору несли на носилках раненого, а сзади, обняв двух гимназисток за шеи, прыгал на одной ноге очень молодой поручик. В двери других палат были видны перевязанные головы, лежащие под одеялами тела, сидящие по два, по три с руками на перевязях, с забинтованными ногами, некоторые с палками в руках. Между кроватями сновали девичьи фигурки в косынках, просто в белых халатах. Что-то приносили, что-то уносили, кого-то поили, кого-то кормили, переодевали, тут же перевязывали. В другой палате, крайней у выхода, мы сквозь застекленную дверь присмотрелись к раненому, у которого обе руки были наглухо забинтованы. Потом уже мы с Митей гадали, как же он, бедный, обходится без рук – ни закурить, ни есть, ни одеться, ни раздеться, и вообще ничем сам себе помочь не может.

Уже выходя через боковой выход, я заметил Веру. Она пересекла коридор слева от нас с тазом в руках. Выйдя на воздух, мы оба почувствовали большую разницу атмосферы там и тут и еще раз пожалели наших бедных раненых, не преминув ругнуть кого следует и пообещать «еще показать им».

После «военного совета» решили двинуться на другой «фронт» – за Балабановской рощей, откуда были слышны, правда, очень далекие, но редкие выстрелы. Было уже после полудня, хотелось есть. Но ведь «нашим там тяжелее. Мы домой вернемся, а они – Бог весть». Надели коньки и через боковые ворота, что выходили в степь, покатили, пересекая площадь, мимо кладбища. Пересекли дорогу перед Балабановской рощей, что вела на окраинах Нахичевани на Кизитеринку, дальше – на Аксай и влево – на станицу Александровскую.

Сейчас вот вспомнил: выкатившись с территории Николаевской больницы, мы увидели у боковых ворот в ряд стоявшие повозки, двуколки. Вдоль кирпичного высокого забора был навес – частью дощатый, частью брезентовый. Под ним стояли лошади, покрытые попонами, старыми одеялами, бурками, жевали в торбах свой паек. На сложенных кирпичах что-то варилось в котле. Ходили казаки, солдаты в серых шинелях с погонами. Это была часть обоза, на котором вывозили раненых 9 февраля. Часть раненых осталась в больнице под присмотром местного персонала… на съедение троглодитам XX века. Я видел только часть того, что с ними сделали. Ну, об этом как-нибудь в другой раз.

Углубившись в рощу, мы покатились по гладкой снежной дороге, что вела на Армянский монастырь и дальше, кажется, на Малые Салы. Бежали между деревьев, украшенных снегом, звенящими сосульками, между причудливых, ветром уложенных сугробов – в царстве зимнего пейзажа. По дороге важно расхаживали вороны. При нашем приближении стаями с карканьем тяжело взлетали и, покружившись черными пятнами, садились на деревья. Под их тяжестью снег сыпался с веток, создавая впечатление висящих кружев. Где-то далеко тяжелыми выдохами ухали орудия. Со стороны станицы Гниловской была слышна пулеметная стрельба. Впереди нас было тихо. О чем мы с Митей тогда переговаривались – всего не помню. Помню только, что его отец был врач, был на Германском фронте и вот до сих пор не вернулся.

Мой папа был болен тифом, так что у обоих в этом отношении было неблагополучно. Митя был старше меня на один год и уже был влюблен в гимназистку, жившую в их доме, – намного старше его. К его неудовольствию, там появились юнкера, молодые офицеры – все приятели ее старшего брата. Я тайно вздыхал по предмету своего обожания – Аничке Чубариной. Эти секреты мы доверяли друг другу и, конечно, обсуждали вопросы войны, в которой мы рассчитывали участвовать в недалеком будущем.

Роща стала редеть. Впереди уже редкие деревья, а дальше степь с редкими перелесками, оврагами; справа, недалеко от дороги, знакомый домик. Там жила семья смотрителя этого района рощи, некоего Муха. Его два сына были одноклассниками Мити, и здесь мы бывали часто.