Зарождение добровольческой армии

«Наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж и в союзе с вторгнувшимися в Донецкий округ бандами красной гвардии и солдатами напали на отряд полковника Чернецова, направленный против красногвардейцев, и частью его уничтожили, после чего большинство полков — участников этого подлого и гнусного дела — рассеялись по хуторам, бросив свою артиллерию и разграбив полковые денежные суммы, лошадей и имущество.

В Усть–Медведицком округе вернувшиеся с фронта полки в союзе с бандой красноармейцев из Царицына произвели полный разгром на линии железной дороги Царицын — Себряково, прекратив всякую возможность снабжения хлебом и продовольствием Хоперского и Усть–Медведицкого округов.

В слободе Михайловке, при станции Себряково, произвели избиение офицеров и администрации, причем погибло, по слухам, до 80 одних офицеров. Развал строевых частей достиг последнего предела, и, например, в некоторых полках Донецкого округа удостоверены факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение.

29–го Каледин собрал правительство и предложил обсудить, что делать. Во время обсуждения вопроса он добавил: «Господа, короче говорите. Время не ждет. От болтовни Россия погибла!»

В тот же день генерал Каледин выстрелом в сердце покончил жизнь.

Три дня по станицам Дона били в набат, был объявлен сполох, подымали казаков на защиту Дона. Собравшийся Круг избрал атаманом генерала Назарова и призвал к оружию всех казаков от 17 до 55 лет. Последняя вспышка перед концом.

В эти дни генерал Алексеев писал своим родным: «Горсточка наших людей, не поддержанная совершенно казаками, брошенная всеми, лишенная артиллерийских снарядов, истомленная длительными боями, непогодою, морозами, по–видимому, исчерпала до конца свои силы и возможность борьбы. Если сегодня–завтра не заговорит казачья совесть, если хозяева Дона не станут на защиту своего достояния, то мы будем раздавлены численностью хотя бы и ничтожного нравственно врага.

Нам нужно будет уйти с Дона при крайне трудной обстановке. Нам предстоит трудный, по всей вероятности, пеший путь и неведомое впереди, предначертанное Господом Богом. Трудно сказать, как все устроится.

Если мне Богом суждено погибнуть, то со мною погибнут и те, кто несет на себе тот же крест. Всю жизнь прожил честно. Хуже то, что погибнет тогда дело, от которого ожидались известные результаты. За это будут нарекания. Но если бы кто знал ту невыразимо тяжелую обстановку, при которой прожиты последние три месяца.

Это было сплошное мученье. Голова забита, и не могу молиться так, как я умел молиться в былые тяжелые дни моей жизни. Я всегда получал облегчение моему сознанию, моей душе».

9 февраля Корнилов вышел из дома Парамонова и пешком направился в станицу Аксайскую.

«Был мглистый вечер. На мостовой по улицам лежал сухой, довольно глубокий снег, который глушил звук колесной езды, и над городом было как-то необычно тихо и бесшумно. Вперед и в стороны высланы были дозоры, и Корнилов, опираясь на палку, пошел по улице, ведя сам свой штаб. Мы круто свернули с центральных улиц в пригород и, каждую минуту ожидая предательского обстрела со стороны красногвардейцев из домов, пошли мимо Нахичевани. Короткий привал в лазаретном городке, и мы вышли в степь прямо на Аксай — к Дону…

Все 18 верст пути Корнилов шел впереди пешком. Ауна высоко стояла на небе. Морозный воздух был тих, сухой снег месился, как глубокий песок, под ногами. Разговоров было мало. Дум тоже мало. Жребий был брошен, Корнилов вел — все ему слепо верили.

Перед самым уходом из Ростова Алексеев написал несколько строк в письме: «Мы уходим в степи. Можем вернуться, если будет милость Божия. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».

В этих словах заключается весь смысл Кубанского похода и, больше того, — всего Белого движения. Ибо не в успехе, не в одних победах, а вот в этом зажженном светоче и заключалось наше предназначение.

Нельзя без этого света рассеять тьму. Нельзя осилить порождение зла и залечить гнойные раны нашей родной матери России.

Я выехал из Новочеркасска, куда я заезжал проститься с семьею, утром 12 февраля. Генерал Кисляков, [233] сговорившись со мною, купил сани и пару лошадей, к нам присоединился полковник Новосильцев, и мы втроем, Новосильцев за кучера, тронулись в путь.

День был весенний, теплый. На городском базаре бабы торговали овощами, молоком, курами, яйцами, в своей лавчонке мясник отрубливал куски говядины, между рядами толкались городские покупатели, женщины в платках несли в корзинах свои закупки.

Возы с сеном и соломой, унылые волы, пьяные у трактира, говор и где-то ругань — словом, так же, как всегда, в базарный день на городской площади, даже городовой в шинели с шашкой, хотя и переименованный в милиционера, но все тот же, расхаживал для порядка.