Зарождение добровольческой армии

Все залы и коридоры Ростовского вокзала полны беженцев. На заслеженном полу свалены узлы, чемоданы, корзины, на которых с безнадежной покорностью сидели женщины, укутанные в шубы, шали и в то, что в последний момент успели захватить с собой. Орали дети, до красноты, захлебываясь в кашле. Другие беззаботно спали, прикорнув к коленям матерей. Беспрерывно хлопали двери, и вместе с холодными клубами пара входили все новые и новые толпы с только что прибывших поездов.

А над всем этим стоял гул. С растерянными лицами метались мужчины от коменданта к начальнику станции, умоляли, грозили… Тщетно пытались добиться толку. На юг поезда больше не шли. Большевики где-то у Батайска Путь отрезан..

В узких проходах проносили раненых, иные ковыляли сами, опираясь на винтовки. Небритые, с почерневшими лицами от безмерной усталости, от бессонных ночей и копоти случайных костров. В разбитые стекла врывались вместе со свистками маневрирующих паровозов одинокие выстрелы с Темерника. Вечерний мрак окутал притихший город, обычно веселый и жизнерадостный. Изредка по улице спешил запоздалый обыватель, быстро юркая в переулок. И лишь снежинки серебряным хороводом кружились, переплетаясь, вокруг тускло горевших фонарей.

Мы молча шагали, стараясь попасть в ногу, позади взвода корниловцев, только что сменившегося с караула на вокзале. Нас — двадцать два гимназиста из ближайшего города, приехавшие в этот вечер в Добровольческую армию. Мы еще полны впечатлений от только что увиденного на вокзале. Страдный лик оборотной стороны нас ошеломил своей неожиданностью. В нашем юношеском, наивном представлении война казалась иной. Чем-то вроде старинной батальной картины: развевающиеся знамена, победные клики и пр. На душе зарождалось какое-то смутно–тревожное чувство, какое бывает при резкой перемене в жизни…

«А ну, молодые! Что приуныли? Подпевай!» И чей-то высокий голос затянул:

Пусть вокруг одно глумленье,
Клевета и гнет
Нас, корниловцев, прозренье
Черни не убьет

Сначала робко, а затем уже полным голосом мы подхватили припев. Сразу исчезли все сомнения. Точно боевая песня вмиг нас слила с теми, кто вел нас. Неразрывно. Навсегда, на все невзгоды. На душе стало светло и торжественно. Мы уже не замечали ни пустынных улиц с мрачными домами, ни темного неба, откуда сыпался непрерывно мелкий снег. Все отошло, рассеялось. И мы, уже с гордым сознанием, отбивая твердо шаг, чувствовали себя частицей непоколебимых, закаленных. Мы — корниловцы!

Так незаметно мы добрались до Таганрогских казарм. Нас приняли радушно. Несмотря на поздний час, вскоре появились котелки с горячим ужином, причем в роли гостеприимных хозяев были не только рядовые добровольцы, но и офицеры.

За ужином перезнакомились со всеми. Полились разговоры, воспоминания, рассказы о том, как кому удалось пробраться в армию Приходили с далекого севера, с запада, с востока, в общем, со всех концов России. Сколько лишений, сколько смертельной опасности было в их пути, но это их не остановило. Они знали, на что идут и для чего. Наконец, только к полночи, улеглись спать. Моим соседом по койке оказался «сомнительный» молодой человек, который не замедлил мне представиться Людвигом Страумалем. В его голосе, в больших серых глазах с длинными ресницами и нежно–розовом лице было столько женственности, что не только у меня, но и у всех вкралось подозрение, что под грубой солдатской гимнастеркой скрывалась переодетая девушка. Он только что, сегодня, за несколько часов до нашего приезда, пробрался из Петрограда.

Конечно, нам никому в голову не приходила мысль допытываться, мы только были с «ней» вежливы и по–рыцарски предупредительны… целых два дня. Через два дня наша иллюзия, к сожалению, рассеялась… в бане! По этому поводу было много веселого, молодого смеха и шуток. Людвиг, все так же по–девичьи краснея и смущаясь, говорил нам потом: «Мне и самому непонятно было, почему вы так отнеслись ко мне… как-то особенно».

С первых же дней мы подружились. В походе всегда были неразлучны, и в цепи и на постое. Старались друг другу чем-нибудь помочь, делились своими маленькими тайнами и юношескими мечтами.

За день до его смерти я был ранен. Он подошел к моей повозке. В его глазах была грусть и в то же время радость за меня.

«Ну вот, теперь ты отдохнешь». А затем, покопавшись в своем «сидоре», он молча сунул мне кусок сала и краюху хлеба и быстро зашагал вслед уходящей роте, крикнув уже на ходу: «Завтра забегу. До свидания!»

Только под Филипповскими хуторами я узнал, что он погиб у моста между Усть–Лабинской и Некрасовской. Было очень тяжело. И мне долго еще после этого мерещились его большие глаза на исхудалом лице и его последнее «До свидания»…

Наутро нас ожидало разочарование. Еще вечером мы были в полной уверенности, что нас тотчас же пошлют на фронт. Тем более, что ряды защитников поредели в последних боях с наступающими со всех сторон красными полчищами.