Зарождение добровольческой армии

Прошло часа два, пока Грамматиков не вернулся и не выяснил мне, что действительно наша типография и дома захвачены, и мы должны быть арестованными. Он сам видел бумажку о своем аресте, но с презрением заявил малограмотному солдату, что он сам приехал в Смольный по важным делам и что не о чем приставать к нему с пустяками. Солдат, сам не веря еще своей власти, подчинился, и Саша, как звали мы его, спокойно вернулся к нам.

Но было уже поздно. Надо было или ехать домой, или оставаться ночевать у гостеприимного хозяина. Это было не новостью с порядками нашей «Великой бескровной Революции», выкинувшей нам Керенского и через неполных девять месяцев разрешившейся близнецами Лениным и Бронштейном.

Саша уговаривал меня остаться, но я решил так. Если Иван меня ждет, я еду домой, если же нет, я остаюсь.

В той игре случайностей, в которую ввязалась моя жизнь, судьба захотела, чтобы мне повезло, и мой милый Иван, не стерпев мороза, уехал к себе, чтобы на другой день подать мне на мою Кирочную, номер 40.

Где ты, мой милый, хороший Иван, со своим незыблемым спокойным красивым русским лицом? А он был эстонцем!

Утром в 7 часов меня разбудил мой секретарь. У меня был обыск. Меня ночью приходили арестовать матросы, как называл их Бронштейн, «краса и гордость русской революции», за то, что они расстреливали своих беззащитных офицеров. Дом мой оцеплен.

«Ce l'ais chape'belle», — как говорят французы. Мой первый бридж с большевиками был выигран.

Оставаться дальше у Грамматикова нельзя было, и я, не скажу чтобы вполне спокойно, пешком прошел к одному верному другу, которого, как и многих других, из уважения к юстиции товарищей я не назову.

Через дней пять я уже был в Москве, где должен был ждать дальнейших указаний от нашей южной организации. За это время мои большевистские коллеги «распечатали» объявления о том, что я арестован и посажен в тюрьму Кресты.

Никогда на моей памяти журналиста эта «утка» не показалась мне такой подходящей к моему положению, и поэтому товарищи, слепо верившие в свою печать, бросили искать меня и мне не надо было скрываться.

Да, кроме того, какой я конспиратор! Я жил в Москве более или менее открыто и только перешел от общей залы любимого ресторана в кабинет, и то под угрозой метрдотеля не дать мне вина, если я не подчинюсь его требованию.

«Je m'inclinais».

Вот тут‑то в Москве я увидал то удивительное честное отношение, которое Claude Fauere так очаровательно описал в своих «Petites alliees». Я спокойно жил, а когда мне неожиданно по приказу с Дона пришлось уехать, не простившись с милой хозяйкой моего гостеприимного крова, я нашел свой чемодан, полный закусок, пирогов и вина. Мой поезд был последним, выходящим в Ростов–на–Дону с вагоном Международного общества.

Неуверенная в себе, выкатившая с Кавказского фронта чудо–дезертиров, Совдепия не решалась еще резко порвать с донскими казаками, а слова «Internationale» действовали магически на разнузданную толпу, убежденную в том, что в этом международном вагоне и ездит тот «Интернационал», которому теперь поцеловали руку европейские коммунисты! О эти talons rouges, как похожи вы на эту отвратительную дикую толпу, пугавшуюся слов «Интернациональный вагон».

Однако и среди этих потерявших облик воинский и человеческий людей нашелся один молодой вольноопределяющийся еврей, комиссар, ехавший на Кавказ, в Баку. Он ворвался в наш вагон и очутился в нашем купе. Нас стало четверо. Один офицер, я, один из служивших в нашей типографии и большевик. Я ехал с документами метранпажа и ни в чем, казалось мне, не возбудил подозрения своего опасного соседа. Однажды только он удивился тому, что я был в Америке, но, будучи уверен в его неопытности, я легко убедил его в том, что метранпаж — это должность фактического помощника управляющего типографией и я был послан туда за машинами. Я не–медленно открыл свои запасы яств и напитков представителю новой власти, который снизошел до них.

В одном из соседних купе ехали два моих знакомых, оба с сиятельными именами. Каким‑то образом у них бумаги были в порядке, и они не вызывали подозрения у большевиков.

Мы уже проехали почти все опасные места. Оставалась узловая станция Лиски. Следующая станция некоторого значения Чертково, как известно было мне, была в руках казаков. Между ними было нечто вроде нейтральной зоны. Мой комиссар об этом ничего не знал и твердо был уверен, что и Ростов, и Новочеркасск уже находятся в руках большевиков. Я не разубеждал его в этом заблуждении.

И вот, не доезжая Лиски, князь О. предложил мне сыграть с ним и с Гр. Г. в бридж. Наш комиссар просил разрешения посмотреть на игру. Мы, конечно, согласились. Мои партнеры были предупреждены, что моя фамилия вовсе не Суворин, а Мякин, и мы сели играть.

Это был мой второй бридж с большевиками. О. вел счет, и после первого робера выяснилось, что я выиграл.

— О. проиграл З., — заявил он. — Г. проиграл, а Суворин выиграл… — И он остановился.

— Одиннадцать, — пришлось мне сказать, и я не помню, прибавил ли я ему несколько пожеланий.