Зарубежная литература XX века: практические занятия

В основном отношение Блоха к языку совершенно иное, чем у других, система языка настолько важна для него, что порой представляется условием существования объективной реальности или даже замещает ее. («Шкаф, умывальник, чемодан, дверь: только теперь он обратил внимание, что, будто по принуждению, мысленно добавляет к каждой вещи ее название»; «Как радиокомментатор описывает происходящее для публики, так он описывал все для себя, будто лишь таким способом мог все это представить себе»). Когда означаемое и означающее – мир и его отражение в языке – совпадают, Блох счастлив. Напротив, языковые и поведенческие автоматизмы, зазор между означаемым и означающим неизменно приводят его в странное взвинченное состояние. Безответственное обращение с языком послужило и причиной убийства кассирши.

Блох скоро заметил, что она разглагольствует о вещах, о которых он только что ей рассказывал, будто о своих собственных, тогда как он, упоминая что-то, о чем она перед тем говорила, всегда либо осторожно ее цитировал, либо уж если передавал своими словами, то всякий раз добавлял холодно и отмежевывающее «этот твой» или «эта твоя». [...] Говорил ли он о десятнике или хотя бы о футболисте по имени Штумм, она могла тут же совершенно спокойно и запросто сказать «десятник» или «Штумм»; [...] его коробило, что она так бесцеремонно, как ему казалось, пользуется его словами.

Такая сверхчувствительность Блоха в отношении языка в то же время – постоянный источник боли. Блох – тоже пример «инвалидности по языку», хотя и в ином смысле, чем окружающие. Постоянное интерпретирование доводит Блоха до того, что он ищет за знаками значения, которых те не содержат: «Но вот почтовая служащая подняла трубку и передала по буквам поздравительную телеграмму. На что она при этом намекала? Что скрывалось за продиктованным ею: «Всего наилучшего»? И что значило «С сердечными поздравлениями»?» и т.д.

Блох испытывает трудности с называнием предметов, с формулированием законченных предложений. Фразы, содержащие выводы или описания, ему приходится раскладывать на обозначения отдельных ощущений, чтобы оправдать свое заключение: «Он слышал, как выше этажом выпускали воду из ванной; во всяком случае, он слышал клокотание, а затем хрип и чавкание». Ему приходится думать / произносить слова как бы в кавычках, до такой степени они ему подозрительны. В конце концов ставится под сомнение сама необходимость интерпретации, навязываемая структурами языка потребность во всем увидеть логику и смысл:

Он пошел дальше, потому...

Должен ли он обосновывать, почему он пошел дальше, для того...

Какую он преследовал цель, когда... Должен ли он обосновывать это «когда» тем, что он... Будет ли так продолжаться, пока... Неужели он так далеко зашел, что...

Почему из-за того, что он здесь идет, должно что-то следовать? Должен ли он обосновывать, почему он здесь остановился? И почему, когда он проходит мимо купальни, у него должна быть какая-то цель?

Все эти «затем», «потому», «для того» были как предписания; он решил их избегать, чтобы не...

Проблематика, которую Хандке затрагивает в этой повести и других произведениях 60 – 70-х годов, конечно, не нова. Сомнения в возможностях выразительных и изобразительных способностей языка остро ощущались многими авторами XX века. В родной Хандке Австрии эти проблемы обсуждались с конца XIX века в русле философии языка и нашли свое самое знаменитое отображение в трудах Л. Витгенштейна, оказавшего значительное влияние в том числе и на концепцию Хандке.