Зарубежная политическая лингвистика

Когда поддержка США в войне против Ирака обосновывается малыми государствами необходимостью примкнуть к могущественному государству (таковы высказывания некоторых литовских политиков) или европейские лидеры в момент штурма Багдада совещаются о необходимости принять участие в послевоенном устройстве Ирака, а предприниматели высказываются о своих ожиданиях относительно послевоенных заказов по восстановлению разрушенного Ирака, то мы имеем то, что принято было называть «открытым цинизмом». «Открытым», поскольку всегда существовавшие прагматические мотивы действий принято было подавать в словесной упаковке, призванной навести морально-этический флер на несправедливое (с точки зрения того добра, которое человек «чует» благодаря заложенному в нем нравственному императиву) деяние: вспомним, что даже агрессия против Польши в 1939 г. была подана как «оборонительная война». Цинический дискурс осознается в качестве такого на фоне существующих (еще существующих) в сознании общества заповедей и норм. И здесь возникают два вопроса. Дискурс, который скрывал подлинные императивы действий, отличался лицемерием, но он сохранял возможность для существования определенного двоемирия: мира ценностей, идеала, задающего духовное движение, и мира практических действий, эти ценности нарушающих. Второй подлежал осуждению, поскольку противоречил первому. Первый – мир идеала, утверждаемых моральных ценностей – мог осознаваться и как мир будущего, и как мир настоящий, существующий где-то в другом месте (подобно миру, создаваемому в искусстве соцреализма). На фоне этого мира мир несправедливых деяний осознавался как преходящий. Утверждение же цинического дискурса означает вытеснение дискурса моральных ценностей (ср. осуждение в Литве недавно ушедшего из жизни литовского политика и ученого Р. Павилениса за его антиамериканские высказывания, способные, по мнению осуждающих, «нанести вред отношениям с государством-покровителем». Думаю, что сегодня Павилениса можно назвать литовским Сахаровым). Что же лучше: лицемерный дискурс (примером его можно считать высказывание В. Ландсбергиса о необходимости поддержать действия США в Ираке: «Мы никогда не поддерживали тиранию и у нас нет оснований поддерживать ее сейчас», – здесь утверждается благородный мотив поддержки США. При этом Европе и антивоенному мировому движению отводится роль сторонников тирании) или цинический? Второй вопрос: отомрет ли этический дискурс? Если человечество действительно «чует» добро, если поразивший Канта нравственный императив дан нам как «образу и подобию», то, видимо, этический дискурс не отомрет. Вопрос в том, какие имена ценностей он будет внедрять в сознание своих адресатов. Так, В. Клемперер в «LTI» отмечал, что в третьем рейхе весьма частым словом, называющим истинно немецкую ценность, было слово «фанатический» [Клемперер, 1998: 95]. И даже противники третьего рейха произносили это слово для обозначения позитивного качества, называя уже антифашистов немцами, фанатически преданными Германии. Вопрос о том, как будут именоваться позитивные ценности, возможно, не совсем лингвистический. В конечном счете, как говорит Шалтай-Болтай, «важно, кто здесь хозяин», чтобы заставить слово значить то, что ему предназначено этим хозяином. Но указать тенденцию смены наименований лингвисты могут.

Думается, что сказанное позволяет оценить лингвистику, способную делать заключения об искренности/ неискренности говорящего, об истоках предлагаемых идей, об этическом характере дискурса, как науку, ставящую диагноз состоянию общественного сознания и, в частности, состоянию политических умов, призванных устанавливать ориентиры движения государств. Все это не может не побуждать лингвиста, занятого анализом дискурса, к некоторой аксиологической деятельности: так, если текст обнаруживает близость с совокупностью текстов, выражающих осужденную человечеством идеологическую практику (фашизм, сталинизм и т. п.), то задача исследователя – сказать об этом и тем самым предупредить общество об обнаруженных им «опасных» установках субъекта анализируемого дискурса. В этом смысле лингвистическое знание является «ангажированным»: вынося оценку, оно играет роль в своеобразной «агитации» общества «за» или «против» того или иного политика. К лингвистам применимо то же, что сказал Пьер Бурдье о социологах: «Социологи находятся в уникальном положении. От других интеллектуалов их отличает то, что они обычно (хотя и не всегда) умеют слушать и знают, как расшифровать то, что они услышали, как это записать и передать дальше. … Если мы хотим получать результат, мы должны сделать так, чтобы наша критика была услышана широкой общественностью» (Беседа…, 2000:.

Это особенно важно в период, когда подобные исследования могут противоречить «духу времени», которое исследователь анализирует и в котором живет.

Литература

Барт Р. Нулевая степень письма // Семиотика. М., 1983.

Бурдье П. За ангажированное знание. 2002 //russ.ru/nz/2002/5/burd.htm.