Зарубежная повесть

— Когда черт стареет, он в монахи лезет, — сказал сторож с некоторым раздражением. — Если бы мне руку не оторвало машиной, я бы больше сделал. А у вас есть телевизор? Сейчас как раз знаменитый актер выступает. Цибульский…

— До свиданья, пан Тадеуш, — сказал я, протягивая ему левую руку. — Мне кажется, ваша невестка еще надумает, родит вам внука.

Он закрыл за мной дверь и торопливо пошел домой. Окна его квартиры выходили на улицу, и я увидел через щель в занавеске все его семейство. Вокруг стола, вперив взгляд в телевизор, сидели сторож, его худенькая жена, какая-то молодая женщина, должно быть дочь, и еще пожилая чета, быть может брат с женой или сестра с мужем. Посреди стола на большом блюде возвышался пирог, вокруг стояли чашки. Это была живая семейная картинка, и я долго стоял и смотрел на нее. Какой-то верзила в надвинутой на глаза кепке остановился рядом и, охваченный любопытством, тоже стал заглядывать в окно. Но, увидев, что ничего «такого» там не происходит, разочарованно свистнул и окинул меня презрительным взглядом. Я бросился наутек.

На Новогродской я без труда нашел старый замызганный дом с темным двором и вошел в подъезд, служивший до войны черным ходом. Это был типичный доходный дом, в котором после войны большие городские квартиры были поделены на маленькие закутки, а бывшие кухни превращены в отдельные квартирки.

Шагая по скрипучим ступенькам, я добрался до третьего этажа и позвонил в дверь. За дверью была полнейшая тишина, но я не спешил уйти. Да и куда мне было спешить? Это был предел моих странствий. На лестнице воняло плесенью или какой-то тухлятиной. Я позвонил еще раз и, подождав, еще раз. До сих пор я никогда не руководствовался интуицией, но сейчас, почему-то поддавшись ей, ждал, что дверь в конце концов откроется. Через некоторое время я услышал тихий шорох.

— Кто там? — спросил слабый голос.

— Максимович.

Она долго возилась с замком, наконец дверь отворилась. Придерживая на груди выцветший халат, Боженцкая смотрела на меня, как моя бабушка на фигуру святого Антония. Волосы ее были растрепаны, веки отекли, а кожа лица казалась почти синей.

— Вы?!

— Я же сказал, что не забуду о вас, — улыбнулся я.

— Кто теперь верит таким словам, — вздохнула она и отступила назад. — Пожалуйста, прошу вас, входите… У меня такой беспорядок… Но я ведь и подумать не могла…

Я оказался в коридорчике, а скорее, в крохотном квадрате между дверями — точно в лифте. Боженцкая снова отступила, и я вошел в комнату. Она бросилась убирать постель, но по ее движениям и по тому, как она держала голову, было видно, что она очень слаба. В какой-то момент она так покачнулась, что поспешила сесть на тахту.

Видно, они жили здесь вдвоем до смерти Боженцкого, потому что на письменном столике лежали чертежные принадлежности и готовые к работе рейсфедеры, стояли бутылочки с тушью и фотография моего деятельного покойного коллеги. Это была маленькая часовня, созданная в честь умершего, благодаря ей Боженцкая постоянно испытывала скорбь, все время заново переживала постигшее ее несчастье. Теперь она смотрела на меня подозрительно, с недоверием, глаза ее блестели от жара, а тело содрогалось, и она никак не могла унять эту дрожь.

— Вы больны, не правда ли? — спросил я, кивнув в сторону тумбочки у тахты, где стояли лекарства.

— Э, пустяки! — отмахнулась она. — Я могу работать!

— Только давайте без бравады, — сказал я и неожиданно схватил ее за руку.

Она вздрогнула, как пугливая овца. Рука ее горела.

— Тридцать восемь с десятыми! — определил я. — Что с вами?

— Да что-то там записали в истории болезни.

— А эта температура?

— То падает, то поднимается. Не стоит говорить об этом.

— Нет, давайте поговорим об этом, — возразил я. — Я подозреваю самое худшее. Вам просто не хочется жить.

— А разве я обязана жить? — вызывающе спросила она.

— Вот именно. Наверно, вы скажете «не для кого».

— Не для кого.

— И обществу вы не нужны, не правда ли? Все места под солнцем заняты.

— Если я умру, никто меня и не хватится. Разве что дворник, да и то месяца через два. Тогда выломают двери, и начнутся хлопоты с похоронами.

Она сказала это спокойно, без истерии, точно говорила о бесспорных фактах.

Ладно. Знаю я эти дамские настроения. Умереть тоже надо уметь с достоинством.

— Да что вы знаете об этом!

— Вы давно не делали маникюр, — огорченно констатировал я.

Она так отдернула с колен руки, как если бы я плеснул на них кипятком.

— Ваша болезнь неизлечима, так что ли?

— Не знаю.

— А почему вы не знаете?

— А потому, что меня направили в санаторий… а за путевками большая очередь. Впрочем, я не очень-то и хлопотала об этом. Зачем? Раз уж вы хотите все знать, я вам скажу: мне и так на днях перестают платить пособие. Смешно было бы надеяться, что за эти несколько дней я найду работу… Вам понятно, что у меня нет денег на санаторий? И давайте лучше не говорить об этом. Вы, вероятно, пришли с какой-то целью?

— Да. Хотел узнать, что слышно у вдовы покойного коллеги. И хватит распускать нюни. Что это за санаторий?