Зарубежные письма

Мы с Александрой сначала объездили город и остановились в Хиршграбене, перед домом Гёте. Война с огромной силой разрушила старую часть Франкфурта, и все, что связано в ней с Гёте, почти целиком было уничтожено. Знаменитые «Рёмер», во всей своей старинной живописности, стоят и сейчас, но они — только нарядная копия. Дом, где родился Гёте, стоит и сейчас, открытый для обозрения, — но он только копия. Обновлен был, в сущности, и веймарский дом Гёте, — и, проходя в Веймаре в прошлом году по его чинным музейным залам, я радовалась, что успела изучить его до первой мировой войны; обрадовалась и сейчас, стоя перед копией того настоящего подлинника, знакомца моего с первого десятилетия нашего века, — обрадовалась, что могу сравнить и даже кое-что подсказать. Франкфуртский этот дом был превращен в пепел 22 марта 1944 года, ровно (день в день) в сто двенадцатую годовщину смерти самого Гёте, — и что именно подсказать восстановителям, нашлось в первую же секунду: не было перед копией крытого крылечка, той типичной пристройки XVIII века, где играла детвора и осуществлялась связь жильцов дома с улицей, с соседями. Знаменитое крылечко, описанное в «Поэзии и правде», не могло быть, по-видимому, восстановлено из планировочных соображений: подобно тому как двести лет назад сама улица (население ее) испытывала потребность в таких верандочках для добрососедского общенья, сейчас та же улица потребовала снятия их, чтобы не мешать движению по тротуарам.

По уже в самом доме я забыла свое честолюбивое желанье напоминать гиду о том, что было и чего сейчас нет. Меня захватил интерес к тому, что нового внесли устроители в самый показ дома, на чем поставили свой главный акцент.

Веймар — культурнейший музейный центр в ГДР — совершил огромную работу, повернув внимание посетителей через прошлое — к будущему, он поставил акцент на тех прогрессивных началах творчества Гёте (и других веймарцев позапрошлого и прошлого века), которые свежо и поучительно перекликнулись с социалистической современностью. Но западногерманский Франкфурт акцептировал как раз домашнее, мелкобуржуазное, бюргерское бытие Гёте в доме его родителей, обратив вниманье гётеанцев не на социальное развитие его поэзии, не на бунтарский разрыв с банкирским домом Лили Шёнеман и революционный пафос Эгмонта и Клавиго, а на Гёте, безумно веселящегося в обществе Шёнеманов, на Гёте, совершающего церковные обряды, на Гёте, который в своей статье о Фальконе советует художнику исходить из интимного домашнего начала жизни и оттуда, изнутри, — расширяться на весь мир. Иначе говоря, если восточная соседка показывает через прошлое — будущее, западный ее сосед, с не меньшим блеском и трудолюбием, показывает через свое настоящее — прошлое.

Любя извлечь новое для себя, поучиться — ото всего и всюду, я извлекла много нового, забытого или вовсе еще не знаемого, даже из этой копии родительского дома Гёте. Правда, он как-то оставляет холодным посетителя. Рабочая горенка Гёте наверху, где он писал «Эгмонта», была полвека назад еще вся как бы теплая от гениального присутствия ее хозяина эпохи «Штурма унд Дранга» (бури и натиска). Все волновало в ней: лодочка-чернильница, скрипучие половицы, удобный свет из окна, подлинность. А сейчас половицы есть, но они не скрипят, свет так же удобен, но он озаряет новешенькую лодку-чернильницу — копию; и нет теплоты того, кто работал в ней, распахнув небрежную, смятую рубашку на груди и не пригладив растрепанных локонов. Однако же многое дает вам посещение и этого дома, прежде всего — интересные сведения о том, что уцелело после бомб и было извлечено из хаоса, например чугунные перила лестницы с инициалами в них отца и матери Гёте, железная балка-подпора и прочее, особенно и;о было мне интересно нее, что собрано тут о сестре Гёте, Корнелии, об ее дочери Лулу.