Зарубежные письма

Враг идет на птичье гнездо, где только что вылупился птенец; и птица-мать выскакивает из гнезда, бежит навстречу врагу, всем своим телом, всей своей яростью, своим клювом и перьями стремится защитить птенца, защитить будущее… Так много-много раз, в стихах и прозе, прославляли материнский гнев, становящийся сильным и яростным от своей любви. И враг отступал перед силой этой любви.

Конечно, сравнение, по старой пословице, не «резон». И все-таки нельзя не почувствовать, читая Ленина, что гнев его против оппортунистов, против ренегатов и решающие минуты истории рожден великой любовью к будущему, подобной материнской любви. И любовь эта всегда была Добром с большой буквы — важнейшей чертой характера в цельной натуре Ленина.

Письмо третье Вернувшись домой…

1. Когда говорят о «международном положении», а доклады о нем делаются у нас чуть ли не на каждом предприятии, редко-редко услышишь слово о Швейцарии. Разве что о Женеве, но «Женева» — это уже не местный швейцарский разговор, это как бы всеевропейская, общедипломатическая тема, далекая от самой Швейцарии как таковой. В большой политической игре западных дипломатов она как будто не та «карта», с которой можно пойти. Но посмотрим на другую карту — не политическую, а географическую. И увидим маленькое, очертанием похожее на сердце, пространство в Европе, втиснутое между тремя китами — Францией, Италией, Германией, словно действительное сердце западноевропейского массива. II хочется знать, как это сердце бьется, почему оно неглижируется не только в докладах, но и в газетных очерках, и действительно ли нечего о нем сказать, кроме разве описания красот природы, набившего оскомину еще в прошлом веке.

Да и так ли уж выдвинуты эти красоты первым планом, затмевая все остальное в Швейцарии? Если подумать серьезно, они вовсе не бросаются в глаза с первого взгляда. Пять раз побывав в этой стране, прожив в ней по нескольку месяцев (дважды до революции), я увидела Швейцарию «открыточную», Швейцарию красочную постепенно, не сразу, она спрятана за обычным равнинно-холмистым пейзажем, за тучами и облаками в немецкой ее части, за частым капельным неприятным туманом, похожим на кисею, во французской и за малой ее доступностью из-за горных перевалов — в итальянской. Так в чем же дело?

Память начинает бродить в прошлом — в русской литературе начала девятнадцатого века и даже конца восемнадцатого. Русские просвещенные люди, владевшие двумя-тремя европейскими языками с детства, иногда лучше, чем родным, были большими путешественниками. Они хорошо, отнюдь не налетом, знали западные земли и оставляли в своих записках целостный облик посещаемых ими стран. Иные подолгу жили на Западе и даже строили там дома, например некий Уваров, оставивший интересные воспоминания. Он построил себе в Лондоне дом, не желая считаться с английской любовью к холоду в комнатах, к одностороннему обогреву от камина и к горячей бутылке на ночь в постель (типичный домашний быт зажиточной английской семьи середины прошлого века). Уваров был одним из первых лондонцев, устроивших себе центральное отопление, и рассказ его о том, что из этого вышло и как отомстили ему английские «смоги» и «фоги» за такую вольность, до сих пор сохранил свою любопытную познавательную ценность. Позже русские писатели часто воспроизводили Европу. В русской классике, не говоря уж о Париже, точно и широко представлены и английский снобизм и немецкий романтизм, озаренные мягким светом русской образованности, тургеневской акварельной прелести. Ну а как со Швейцарией? Черным по белому, с абсолютной точностью гения, показал Швейцарию Достоевский в образе князя Мышкина. «Идиот» для своих, он мальчиком (сейчас сказали бы «трудновоспитуемым») был послан в Швейцарию, в частную швейцарскую школу некоего ученого-швейцарца. Именно швейцарец-ученый разглядел в своем воспитаннике сквозь сетку «идиотизма» черты высокой гуманности, натуральной детскости, здравого смысла, правдивости, простодушия и, вырастив настоящего человека, отпустил его на родину, в общество «праздно болтающих», «обагряющих руки в крови»…

Достоевский верным инстинктом гения определил сущность Швейцарии как педагогическую.