Зарубежные письма

Накопление фактов, идущее в быстрой, горячей последовательности, как пламя костра из сухостоя, перебрасывалось из простой их записи — к более сложным действиям, где ведущее место захватывало себе творческое мышление, — к аналогии, сопоставлению, сравнению, первому, еще робкому выводу, к подтверждению робкого вывода — уже твердому выводу, а из него — к поискам обобщения и к самому обобщению, уже относящемуся к теме моей книги, к образу Мысливечка: насколько грамотно и чаще других он упоминал об источниках, с кем, когда и в каком театре, в каком городе он ставил свои оперы, сколько времени тратилось тогда на переезд из одного города в другой; какой сезон был наиболее чреват спектаклями, на какие праздники (число, месяц и где) приходились фиера (ярмарка, связанная с именем святого данного города, — например, Антония Падуанского в Падуе) и карнавал — венецианский, римский… И вместе с накоплением и ростом научного инструментария мысли, умения сравнить, сопоставить, открыть, обобщить — нарастало и вдохновенное знание пусть только лишь клочка действительности, но настоящего клочка настоящей действительности, без которого немыслима позднейшая лейка цельного, живого образа исторического человека… А все из бумажных клочков, казалось бы уже отслуживших свою практическую жизнь на земле. Пусть — одна деталь, но деталь, ведущая к другим деталям и в конечном счете — к обобщению. Вот наше мушиное крыло или волосок лягушечьего нерва, уважаемые товарищи ученые!

Я работала в храмоподобном помещении библиотеки с огромным увлеченьем — и заражала им уже близкую и дорогую мне библиотекаршу, синьору Ритту Казаграпде. Наклонив свою красивую итальянскую головку, она с интересом разглядывала мои записи. Она мне рассказывала но время пауз, что такое «собрание Роланди», как пополнялись покупками сокровища больших библиотек и сколько неожиданностей приносили иногда эти покупки, если продавали их невежественные наследники после смерти коллекционера. Бывали настоящие открытия… Разве не роман, что дивная оратория Мысливечка («Абрамо и Исаако») долго приписывалась Моцарту, хотя сам Моцарт называл ее чудным творением Мысливечка, восхищавшим слушателей… и только во Флоренции открыта подлинная рукопись, восстановившая настоящего автора. Мы с Риттой Казагранде беседовали по-французски. Общность захватывающего нас интереса как-то стирала разницу языков, национальностей, общественных структур наших отечеств, где мы обе жили, — и казалось вдруг, что это не утопия — коммунизм будущего, когда люди заговорят на языке, понятном для всех племен и народов на земле…

Но — вдруг ощутилось безмолвие и пустота в зале. Сотрудники уже разошлись, никого из читателей не осталось. Заметно стало, что уже зажглись наверху золотые звезды электричества. Ритта Казагранде пересидела со мной все свои служебные часы. Мы обе стали убирать материал в папки, а папки запирать в шкафы, обе спешно оделись и — вышли. А день уже прошел, нет — он проходит, истаивает, как истаивает к концу сама жизнь человеческая, — и в воздухе новое холодное веянье уже не утра, а сумерек, и контуры на горизонте очерчены не розовым перламутром, а красочной гаммой крови, умирающей крови солнца. Не так ли переходит и возраст человека — все дальше, дальше к последней, уже болезненной, красноте конца дня?

В другом месте я уже рассказала читателю более подробно о том, где и с кем пришлось мне работать в Болонье, Парме, Флоренции, Милане, Риме, Ватикане и Неаполе — и сколько милых молодых докторесс узнать на своем долгом веку. Живы ли они (ну конечно!), работают ли все там же (возможно) и принес ли им истекший «год женщины» хотя бы повышение зарплаты? Мне сказали впоследствии, что преобладание женщин в культурных учреждениях, особенно в библиотеках, вызвано недостаточной цифрой жалованья, из-за которой мужчины с университетским образованием не идут туда, а женщины с таким же образованием («докторессы») идут, и потому их больше. И как это хорошо, что они идут туда, принося с собой добросовестность, увлечение работой, живое и сердечное отношенье к читателю!

Милые докторши, так щедро тратившие свое время на меня, читателя из далекой Москвы, — Ритта в Венеции, Эмма Коган-Пирани, Ванда Монтанпро, Эдуарда Мози, милая маленькая Мафальда Сангалли из миланской библиотеки при знаменитой пинакотеке Ля-Брера, Дорис Кун из Цюрихской библиотеки, Луиза Павелини в римской редакции журнала «Театральной энциклопедии»[175] и уже старый мой друг, коммунистка Альдипа Филиппи из знаменитой болонской библиотеки Падре Мартини, — прочтете ли вы когда-нибудь эти строки, вам посвященные? Я заканчиваю их запоздалым горячим приветом вам — с истекшим «Годом женщины»!

Переделкино, 1976

МАРИЭТТА ШАГИНЯН

ЗАРУБЕЖНЫЕ ПИСЬМА

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1977

Р 2

Ш 15

Ш 70302-261 119-77

083(02)—77

Мариэтта Сергеевна Шагинян

ЗАРУБЕЖНЫЕ ПИСЬМА