Засада. Двойное дно

Петька поворочался, приподнялся на локтях, стал сворачивать цигарку. При этом что-то ворчал сквозь зубы.

— Ты чего бормочешь? — обозлился Гриша. — Спать не даешь и вроде бы ругаешься.

— Ругаюсь, — подтвердил Петька. — Голову ты мне морочишь.

— Чем же это?

— Я давно уже мамкину титьку не сосу, парень… Зачем на тебе балахон этот?

Гриша помедлил, спросил:

— Тебе известна моя должность или нет?

— Откуда же? В прошлый раз ты с чоновцами был, но без формы. Продработник, стало быть.

— Ну вот, и говорить нечего — сам догадался. А знаешь, что по лесам тут бандиты рыскают и Советскую власть норовят спихнуть? Знаешь. Ты как думаешь: они меня, продработника, с оркестром музыки встречать будут?

— Это так, — почесал Петька грудь. Музыки на твою долю не придется. Разве что из обрезов.

— Верно. Пристрелят они меня враз, ежели я в городской одежде тут разгуливать стану. Понял?

Петька промолчал.

— Ну, коли понял, так расскажи мне, что по станицам делается. Кто они — Миробицкий, поп этот, а также Петров с Калугиным?

— Я тебе ничего про Калугина и Петрова не говорил, — усмехнулся Ярушников. — Откуда знаешь?

— Они мне телеграмму отбили, в гости зовут.

— Ну и шел бы к ним. Ко мне зачем пожаловал?..

— Ладно, Петька, ты не дуйся. Рассказывай по порядку.

Картина, нарисованная Ярушниковым, была совсем не радужная.

«Голубая армия» к этому времени основательно разрослась. Правда, и теперь она боялась занимать Еткульскую. Миробицкий и есаул Шундеев держали своих людей в лесу. По слухам, шайка расположилась на восточном берегу озера, в заимке старого казака Прохора Зотыча Шеломенцева. Это — верст десять от Еткульской.

Оттуда бандиты нападали по ночам на станицы — и вспыхивал склад, падал под пулями продработник. Миробицкий даже выкинул политические лозунги: «Долой коммунистов!», «Да здравствует учредительное собрание!», «Долой войну!». Этот — самый последний — лозунг «командующий» придумал специально для дезертиров.

Миробицкий и его «армия» — Петька сам слышал об этом от казаков — имеет довольно продуктов, одежонка и оружие у нее тоже кое-какие имеются, так что соваться туда с голыми руками нет смысла.

— Я не собираюсь соваться, — беспечно отозвался Гриша. — Мне для любопытства знать надо.

— А я тебе и объясняю для любопытства, — проворчал Ярушников. — Еще вот что запомни: старик Шеломенцев им не друг, хотя, конечно, и на них переть ему резона нет. Может, пригодится тебе это, когда за хлеб агитировать будешь.

— Кусаешься? — усмехнулся Зимних. — Кончится гражданская, приедешь ко мне чай пить, тогда все расскажу, и про батьку с мамкой не забуду.

Они повернулись друг к другу спинами, и Гриша мгновенно заснул. Ярушников еще долго ворочался, раза два закуривал, но наконец сморился и тоже затих.

Утром, подав товарищу умыться, Петька сказал, стянув к переносице черные брови:

— На вот тряпицу, утрись. Да пойдем в голубятню, я тебе что покажу…

— Новую птицу завел?

— Пойдем, сам увидишь.

Они направились к полуразрушенному сараю, возле которого желтела сравнительно свежими досками голубятня.

Петька открыл засов на дверце и поднял птиц в воздух.

— Сделай милость — выгляни за ворота, — кивнул он Грише. — Никого лишнего нету?

Зимних пожал плечами, но спорить не стал. Вышел на улицу, осмотрелся и вернулся к приятелю.

— Никого…

— Тогда гляди, Гриша…

Петька ухватился за пол голубятни и потащил его к себе.

Гладко оструганные доски, запачканные голубиным пометом, легко подались и вышли из пазов.

— Скажи ж ты… — ровно произнес Гриша. — Двойное дно, значит? Зачем?

— А ты сам посмотри.

«Чисто ребятенок. Небось, игру какую придумал…» — усмехнулся Гриша, заглядывая в голубятню. И в тот же миг стал сух и серьезен.

Под полом, который снял Петька, был еще один настил, застеленный чистой тряпицей. На ней, поблескивая маслом, лежали почти новенький наган и граната в насеченной рубашке. Рядом белела стопка исписанных листков.

— Закрой! — резко приказал Зимних, бросив взгляд на ворота. — Никто не знает?

— Испугался! Кроме тебя — никто.

Петька быстро поставил верхнее дно на место, и молодые люди вернулись в дом.

— Что за бумажки там? — спросил Зимних, похрустывая морковкой, предложенной Ярушниковым на завтрак.

— Листовки.

— Что?

— Листовки. Сам писал. Вот — глянь.

Он сунул руку за пазуху, достал несколько тетрадных страничек, исписанных крупным нетвердым почерком.

В листовке говорилось: