Засечная черта

— Нет, витязь, немного. Еще только один человек. Скоро с ним познакомишься.

— И еще один вопрос, если позволишь.

— Позволю, и не один. Долго нам тут с тобой еще предстоит беседовать.

— Это точно, — Михась с грустью оглядел повязки на ранах. — Скажи, отче, а как ты меня укрыть-то смог от тех опытных ищеек? Где-нибудь в лесу прятал?

— Да нет, под ложем моим отшельническим.

Монах указал рукой на тот самый странный предмет, находящийся возле противоположной от Михася стены, и леший наконец понял, что это гроб, стоящий на собственной крышке.

— Вот в гроб сей я каждую ночь и укладываюсь, о бренности земного бытия думая. Заслышав, что чужие люди с треском и шумом в скит по тропинке запутанной пробираются, я сам-то в гроб возлег, а тебя под крышкой, на коей он воздвигнут, укрыл. Зайдя в келью сию, оглядев ее пристально, не решились они ко гробу приблизиться. Так и ушли восвояси... А теперь имя твое мне узнать не мешало бы, если, конечно, в тайне его сохранить не захочешь. Надо ведь в беседах как-то называть тебя.

— Нет, отче, от тебя-то уж таиться мне не пристало. В дружине поморской боевые товарищи меня Михасем кличут.

— Значит, правильно я догадался, вынося тебя из чащобы почти бездыханного, что ты из поморских Дружинников, о коих митрополит Филипп отзывался как о верных сынах отечества, — удовлетворенно кивнул монах. — Ну а меня зови отец Серафим.

— Спасибо, отец Серафим.

Михась, почувствовав слабость, вновь лег на лавку, застеленную лишь тонкой дерюжкой, и погрузился уже не в забытье, а во вполне здоровый сон. Когда он открыл глаза, уже вечерело. Отец Серафим по-прежнему сидел возле подслеповатого оконца, погруженный в чтение фолианта. Он поднял голову, ласково улыбнулся дружиннику.

— Ну, витязь, попробуй встать и пройтись на своих ногах, коли силы да желание есть. Я вон тебе костылек прислонил к лавке-то. Только не горячись, не прыгай как молодой петух, а ступай медленно да раздумчиво.

Михась сел на лавке, протянул руку, взял костыль, представлявший собой толстую ветку с развилкой на верхнем конце, обмотанной тряпицей. Затем он медленно, как ему и советовал монах, поднялся, опираясь на костыль дрожащей рукой. Его шатнуло, в ушах зазвенело тонко и протяжно, в глазах на миг потемнело. Но он стоял!

— Ничего, отец Серафим, прорвемся! — голос лешего звучал глухо, но твердо и уверенно.

Отец Серафим кивнул одобрительно, закрыл книгу, встал, подошел к низкой двери и широко распахнул ее перед дружинником. Михась крохотными шажками, припадая на прихваченную лубком раненую ногу, пошел к этой двери. Монах помог ему преодолеть порог, и дружинник очутился на свежем воздухе — крохотной поляне перед скитом. Он глубоко и радостно вдохнул полной грудью лесной воздух, обвел просветлевшим взглядом редкую желтую листву на ветвях кустов и берез, поднял взгляд и увидел небо. Сквозь серую пелену сплошных облаков над самыми кронами деревьев едва пробивался краешек солнца. Однако Михасю его свет показался нестерпимо ярким, он невольно зажмурился, но тут же открыл глаза и еще раз повторил любимое присловье леших:

— Прорвемся!

На следующее утро он уже встал и пошел более уверенно, самостоятельно открыв дверь и перебравшись через довольно высокий порог. Михась наметил себе дистанцию в один круг по крохотной поляне и собирался ее преодолевать каждый день, постепенно увеличивая число кругов и скорость передвижения. А еще, сидя на лавке, он собирался тренировать плечи и кисти рук, мышцы спины и поясницы. Конечно, ему хотелось выложиться, рвануть как можно дальше и быстрее, через боль, через не могу, но Михась, всю жизнь занимавшийся физическими упражнениями и тренировками, не раз залечивавший различные травмы, прекрасно понимал, что гнать в такой ситуации нельзя, здесь нужны терпение и постепенность.

Он наматывал уже второй нелегкий и удручающе медленный круг, как вдруг его чуткое ухо уловило в привычных шорохах и голосах леса новый едва слышный посторонний звук. Михась замер, напрягся. По лесу шел человек, и его легкие уверенные шаги приближались к поляне, на которой стоял скит.

Михась что было сил заковылял к двери, буквально ввалился внутрь избушки, тяжело и прерывисто дыша, упал на лавку.

— Что случилось, витязь?

— Кто-то идет сюда по лесу, отче!

Отец Серафим захлопнул за дружинником дверь, задвинул засов, подошел к оконцу, встал возле него, напряженно всматриваясь сквозь мутный пузырь в опушку леса.

— Приготовься влезть под крышку гроба. Надеюсь, она вновь надежно укроет тебя от чужих глаз.

Несколько минут прошли в напряженной тишине.

— Что-то никого пока не видно. Не почудилось ли тебе, витязь?.. — с сомнением в голосе произнес было отец Серафим и вдруг воскликнул: — Да нет, все же прав ты. Гостья к нам пожаловала!

Он жестом успокоил Михася, собравшегося было заползти в упомянутое укрытие, отодвинул засов, отворил дверь. А затем обернулся, изумленно посмотрел на дружинника:

— Как же ты шаги-то ее за две сотни саженей расслышал?

Михась только пожал плечами:

— Вырос я в лесу, отче.