Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной

Вылеты полка Баранова в те дни были лишь началом многомесячных боев в небе Сталинграда, но они «были самые тяжелые». Неравенство сил было очевидным. Устаревшие самолеты постепенно заменяли более современными, в первую очередь «первыми яками», но воевать на них приходилось новичкам: большинство опытных пилотов на несовершенной технике немцы выбили в первый год войны. Для многих молодых летчиков, которых вводили в строй под Сталинградом, первый бой оказывался последним. Неопытные, они в бешеной карусели воздушного боя не могли сориентироваться, стараясь только изо всех сил держаться за ведомым. Такие «желторотики» становились легкой мишенью для опытных немецких летчиков, которых сосредотачивали именно на Сталинградском, самом важном направлении: вскоре после начала боев стало известно, что здесь воюет 4-й воздушный флот фон Рихтгофена. У советской стороны летчиков, равных немцам по уровню или превосходивших их, было немного. В сталинградских боях прославился сбивавший много немецких самолетов Михаил Баранов, однофамилец командира 296-го полка Николая Баранова (их часто путают, так как оба воевали под Сталинградом и оба погибли в 1943 году). Появлялись новые знаменитости: Решетов, Алелюхин, Амет-Хан Султан, Сержантов, совсем юный Женя Дранищев. С такими летчиками, уже набравшимися опыта, вводили в строй молодое пополнение. «Вывозить» новичков старались постепенно, но часто было не до пополнения. Нередко приходилось даже садиться на своем аэродроме под огнем немецких истребителей. У немцев отлично работала разведка, и они знали расположение советских аэродромов. Однажды, когда большая часть самолетов полка Баранова заправлялась горючим и боеприпасами, внезапно налетели два десятка «мессершмиттов», блокировавших аэродром. Немецкие истребители натворили беды: сожгли много самолетов, вывели из строя летное поле, которое теперь было покрыто воронками, и набросали множество «лягушек» — мелких противопехотных мин.[207]

На рассвете следующего дня уцелевшие самолеты перелетели на полевой аэродром в пятнадцати-двадцати километрах к югу от Сталинграда. Снова защищали переправы в районе Калача, а также прикрывали Пе–2, бомбившие прорвавшиеся немецкие танки. Немцы уже были в пятидесяти километрах от города, и полк был переведен на аэродром, находившийся в самом Сталинграде. Этот аэродром еще называли «школьным» — вероятно, потому, что на нем раньше обучались курсанты Сталинградской летной школы. Разместили их в домах покинувших город жителей, и они, проводя короткие ночи на кроватях с никелированным шариками, около комодов со старомодными слониками — символом домашнего уюта и благополучия, не могли представить себе большего контраста, чем между этими мирными жилищами и тем адом, который творился сейчас рядом с городом, да и в самом Сталинграде, — по самому городу уже била немецкая бомбардировочная авиация. Сила налетов нарастала с каждым днем, пока наконец 23 августа не достигла своего жуткого апогея.

«Красная звезда», «Правда» и «Сталинские соколы» печатали статьи о победах советских танков, артиллерии и «ястребков», как всегда замалчивая всю серьезность реальной ситуации. Писали о летчиках-звездах, сделавших себе имя в сталинградских боях. Где-то в нескольких сотнях километров, тоже у Волги, дрались, покрывая себя славой, ребята-истребители, их ровесники, а летчицы женского полка не принимали в происходящем никакого участия! 586-й истребительный полк, состоявший из лучших летчиков (за исключением, как горько шутили, «майорши»), все так же стоял на Анисовском аэродроме, в бескрайней мирной степи среди запахов трав и пения жаворонков.

«В это тяжелое время мы считаем себя отдыхающими, между тем как здесь могли бы так же “отдохнуть” уставшие и утомленные братские полки», — писала Лиля маме.[208]

Они по-прежнему отвечали за противовоздушную оборону Саратова, и по-прежнему ничего не происходило. Лиля привыкала к дежурствам: сидишь в самолете и ждешь вылета, и в дождь и в зной, привязанная ремнями в теплом комбинезоне, и часто совсем ничего не происходит. Когда нечем заняться, особенно скучаешь по дому и своей обычной жизни. «Дорогая мамочка, — писала Лиля в одно из таких дежурств. — Мне часто снится, что мы с тобой идем, спешим куда-то в гости или в театр, такие наряженные-наряженные, такие веселые, и ты у меня такая молодая, веселая. Становится так радостно, сама не знаю почему. Дай Бог бы, сбылось».[209] Лиля, хоть и была комсомолка, верила и в сны, и в гадания. «Мои сны всегда были точные», — писала она.

Скучала не только по маме и Юре, но даже по отцу, с которым после ухода из семьи практически не виделась и который в 1937 году исчез без следа, неизвестно было даже, жив ли. «Я сегодня дежурю, — писала она в другом письме. — Встала в два часа ночи и целый день не отхожу от самолета. Передо мной степь, аэродром. Вот справа поезд в Москву идет. И все так грустно, одиноко… Юра, если сможешь, пришли мне папину карточку».[210]