Защита

И участие в обмане, о котором раньше не задумывался, становилось невозможным. Но если обман длился уже долго, если ты искренне верил, что делаешь что-то необходимое, без чего люди не могут обойтись! Если сто человек, выбиваясь из сил, создавали машину, надеясь на благодарность, на премию, на простое участие и уважение, если все они делали эту тему два года, вкладывая в нее свои души, свои знания, свою боль и свое счастье, разве можно сейчас все это бросить, оставить сотню людей без надежды? Даже не сотню, а все СКБ, да и свое ли только? Каково будет людям узнать, что они занимались ерундой, чепухой? И делали ее с чистой совестью.

Впрочем, вот тут-то, наверное, и закавыка. С чистой ли? И все ли? Разве он не знал, что Соснихин и Бурлев давно уже пытались повернуть решение темы в другом направлении? Он просто не примкнул ни к ним, ни к Бакланскому. Он бездумно делал то, что ему поручили. И делал огромную работу, хорошо делал. Почему же только теперь он начал все понимать? Почему вдруг прозрел?

А эти телефонные разговоры? Почему он воспринимает их так близко? Уж не потому ли, что и сам с ними в душе давно согласен? Ведь его даже не очень удивляет, что он разговаривает с кем-то таинственным, непонятным, невозможным, что все это абсурд, если не мистика. Ведь только смысл вопросов его и занимает, а не сам факт невозможного.

«Почему ты здесь оказался?.. Ты все еще ждешь от нее письма?»

Этот кто-то очень хорошо его знает. Даже лучше, чем он сам себя… То, что тему не стоит защищать, он уже понял. Ну, работали они впустую, так ведь теперь будут другие работать впустую! И кто-то потом будет мучиться, как сейчас он сам. Но и то, что тему не дадут не защитить, и что он сам в открытую не выступит против нее, он тоже знал. И злость на себя, на свое равнодушие, на желание жить тихо и мирно охватила его. Он понял, что ему хочется быть другим перед этой женщиной. Или он всегда хотел быть другим, но не хватало какого-то маленького толчка, импульса.

Ну что ж, Бакланский, подавляй восстание, неподготовленное, стихийное, заранее обреченное на неудачу…

В полседьмого Григорьев уже был, в гостинице. Поскольку спешить ему было некуда, он зашел в буфет, съел сардельку — необходимый атрибут каждой гостиницы, и выпил стакан топленого молока. Потом поднялся к себе в комнату, сел в кресло у телефонного столика и представил себе, что он один в этой большом незнакомом городе, и только нить телефонного шнура связывает его с все-таки существующим где-то миром. И если это чувствовал каждый, кто жил здесь в комнате, конечно же, им хотелось добраться до этого мира, кому-нибудь позвонить, чтобы услышать человеческий голос. И ничего таинственного в этом нет.

Александр набрал номер. И теперь уже совершенно знакомый голос сказал:

— Ну что, печальный рыцарь?

— Ничего, — ответил Александр. — Сижу, жду комиссию.

— Боишься?

— Боюсь.

— Ну, конечно, не комиссии?

— Да нет. Боюсь того, что хочу сделать.

— Я тоже боюсь. Но думаю, что сделаю.

Они оба замолчали. Александр чувствовал, что между ними сохраняется еще ледок недоверия, который пока не позволяет говорить без некоторой настороженности, совершенно свободно. Но все ближе становились они, эти два Александра, два Сашки.

В дверь постучали.

— До свиданья, ко мне пришли, — сказал Александр.

— До свиданья, ко мне тоже пришли, — ответил тот Александр.

13

Григорьев крикнул:

— Да, да, войдите!

Дверь распахнулась. На пороге стояли директор гостиницы и еще несколько человек.

— Добрый вечер, — сказал директор. — Это наша комиссия. Проходите, товарищи. Сейчас вы тут во всем разберетесь.

Члены комиссии, здороваясь, вошли в комнату.

— Господи! — вдруг громко сказал один из вошедших. — Григорьев! Так это вы? В вашей комнате телефон мудрит?

— Владимир Зосимович? Вот неожиданность! И вы попали в эту комиссию?

— Попал вот каким-то образом.

— Эта комиссия предварительная, — пояснил директор. — Ничего ведь пока неизвестно.

— А что же вы днем ничего не сказали про свою комнату?

— Да как-то к слову не пришлось.

— А Виктор Иванович знает?

— Знает, но не верит. Да об этом уже многие знают, даже в вашем институте.

— Вот как!

Комиссия чувствовала себя неуверенно. Во-первых, дело-то было какое-то несерьезное, невзаправдашнее, во-вторых, все были незнакомы, в-третьих, место для работы было неподходящее — одноместный номер гостиницы. Некоторые представились Григорьеву, другие промолчали.

— Дорогие товарищи, — начал директор. — Может, здесь фокус какой? Вы уж, пожалуйста, разберитесь. Вот вам телефон, вот товарищ, который все сам испытал. Приступайте, прошу вас.

Карин подошел к тумбочке, с недоверием поднял трубку и набрал злополучный номер. Григорьев пододвинул ему стул, но Карин не успел сесть.

— Володька, черт, давненько мы с тобой не разговаривали! — раздалось в трубке.

Владимир Зосимович от неожиданности даже отдернул руку с трубкой.

— Ну что? Сработало? — спросил Григорьев.

— Похоже… — И в трубку: — Кто со мной говорит?

— Да ты что! Уже и узнать не можешь? Неужели настолько забыл?