Защитник Седов

И Седов почувствовал облегчение. То необъяснимое облегчение, которое он замечал у своих подзащитных после вынесения приговора. Любого, иногда даже грозного! Все решено и подписано, больше уже нет смысла волноваться.

Но тотчас он снова заволновался. Уже по-другому. Надо было бежать на вокзал за билетом. А перед этим бежать в прокуратуру, а после этого бежать в издательство Осоавиахима, проститься с Ольгой (мало ли что может быть, обязательно надо проститься как следует).

Седов взял портфель и церемонно раскланялся с коллегами. Иван дружески улыбнулся ему. Цезарь Матвеевич напутствовал, как гладиатора, каким-то древнеримским жестом. Леня Савицкий погладил его по рукаву. Остальные — их теперь было только двадцать человек в этом дурацком зале с лепным потолком, принадлежавшем когда-то страховому обществу «Саламандра», — остальные не подняли голов.

«Отряд не заметил потери бойца и „Яблочко“-песню допел до конца». Так сказано у одного из комсомольских поэтов. Ольга увлекалась поэзией, и у него в памяти невольно застревали какие-то строчки.

Но отряд заметил. На углу Пятницкой его догнал Костя Звавич. И, переводя дух, сказал: «Ну-ну». Седов не смог сбавить темп, и они побежали вместе. Это был разговор на бегу, дикий, как многое происходившее в те дни.

— Назло маме нос отморожу, — сказал Костя. Он сказал это развязно и почти весело. А лицо у него было страдальческое, как у обиженного мальчишки.

— Четыре расстрела, — ответил Седов.

— Капля в море. И бесполезно… Просто будет поздно! Пока ты доедешь, их уже могут там… того… Когда был приговор? Позавчера? Спецколлегия? Значит, «окончательный и обжалованию не подлежит»! Так что, по-твоему, там будут чикаться еще два дня?

— Я сейчас к… (он назвал имя-отчество Большого прокурора), попрошу приостановить исполнение…

— Как юрист к юристу? С аргументами? Дур-рак! — с горечью воскликнул Костя, благородный седой мальчишка, верный друг. — Неси, неси ему свои аргументы! С ним хорошо спорить. Ты ему цитату. А он тебе ссылку, — Костя вздохнул. — Или каторгу…

— Тише, — попросил Седов. — На нас оглядываются.

Вряд ли Костя надеялся и даже хотел его переубедить. Ему нужно было выговориться, выкричаться, отвести душу. Может быть, он думал, что вот скоро и Володи Седова не станет и совсем уж не с кем будет отвести душу.

— И кого мы защищаем? Разве обвиняемого? Себя! «Я не могу не согласиться с прокурором, что преступление моего подзащитного заслуживает высшей меры наказания, кровь леденеет в жилах, когда думаешь о той чудовищной бездне падения… Но, опираясь на высокий гуманизм нашей Конституции, я прошу, если возможно…» Это когда сам знаешь, что судят невинного. Ведь знаешь же…

И вдруг Костя умолк так же внезапно, как взорвался.

— Ладно. Будь здоров. Возьми, почитай на дорожку.

Он сунул Седову в карман два скатанных в трубку журнала (кажется, «Соцзаконность») и больно стиснул руку.

— Нет, Костя, — сказал Седов. — Нельзя беречься. Противно. А кроме того, ты сгущаешь краски…

…В прокуратуру Союза можно было пройти просто так, без пропуска, хотя в других, в тысячу раз менее важных учреждениях были введены исключительные строгости при входе и выходе. Тут распахнутые ворота имели свой смысл: любой трудящийся, заподозривший кого-нибудь в шпионаже, диверсии, вредительстве, подкулачничестве, связи с врагами народа или еще в чем-нибудь, мог в любое время дня и ночи прийти и сигнализировать.

По бесконечным коридорам слонялись какие-то личности с безумными глазами. Маленький старичок в потертой железнодорожной шинели строго сказал Седову:

— Больше откладывать нельзя. Они готовят покушение…

В приемной Большого прокурора навстречу Седову поднялся референт — молодой интеллигентный армянин с мертвенно-бледным от усталости лицом и красными припухшими веками. Они были немного знакомы: в тридцать четвертом или тридцать пятом году вместе выступали на обсуждении книги Пашуканиса и примерно с одинаковой оценкой.

— А какой там приговор? — спросил референт, деликатно давая понять, что пробиться к Большому прокурору можно только в каком-нибудь исключительном случае.

— Дело энского райзо, — сказал Седов.

Они, конечно, должны знать! О таких делах непременно присылают с мест спецдонесения. Обязательно присылают спецдонесения с грифом «особо важное» обо всех контрреволюционных группах и всякого рода кулацких и вражеских вылазках, которые проявляются в особенно резких формах (террор, диверсия, вредительство и т. д.). Дело энского райзо именно таково. И там четыре расстрела!

Нет, к сожалению, референт не помнит этого дела. Он по-детски улыбнулся и беспомощно развел руками, давая понять, что при таком навале работы, право, грешно с него требовать знания деталей. Но раз четыре расстрела, он, пожалуй, решится доложить.

Седов подумал, что во всяких обстоятельствах вырабатываются какие-то прейскуранты. Вот о двух расстрелах он бы, наверно, не пошел докладывать, а о четырех уже ничего, можно.

Референт вернулся очень быстро и сказал приятным своим баритоном, выдававшим «юношу из хорошей семьи»: