Зашифрованный план

Помаялись мы до седьмого пота. Старые стойки долой, новые подставляем. И все начеку. Тут немного не обережешься и сам пропадешь, и товарищей задавишь. Измотались вконец! Добираемся до стана, едим, что там было, и скорее спать!

Но тут вспоминаем, что утром ребятам ехать надо. А конь у нас — Васька — настоящая таежная лошадь. Пускаем его всегда свободно, всю ночь он по лесу бродит и корм себе ищет.

Чуткий, сторожкий, что твой марал! И если чего-нибудь испугается, со всех ног, бывало, на табор примчится под нашу защиту. Но один у него недостаток — далеко уходит.

Ищешь-ищешь его по тайге и с ног собьешься. А найдет на него каприз — и поймать не дается, такой ведь идол!

Сейчас с устатку решаем мы спутать коня. Чтобы ходил он тут же и утром завтра его не искать. На грех и Васька рядом случился.

Надел я путы, брякнулся на подстилку — и снов не помню. Всю ночь я так отдыхал, и вдруг как хватят меня сапогом под бок!

Продираю глаза, наземь сажусь — ничего не умею понять! На дворе светло. Краснеет заря. И носится по балагану Дементий Никитич, крушит на очаге посуду и пинками народ поднимает.

— Да ты одичал, лешак? — обиделся я и за бок хватаюсь. — Больно! — А он знай орет во всю голову.

— Ой, беда, Ваську зверь задавил!

Услышал я, отрезвел, за винтовку — цап!

— Где?

— У пихточки, где для чаю воду берем!

Ах, язви тебя! Конь-то один! Вся надежда наша… Я в прыжок — из балагана. Сзади — «стой, хоть ножик возьми!»

Где там! Обеспамятел я хуже Никитича. Бегу и себя самого от злобы не помню. Так бы, кажется, зубом заел медведя.

Выскочил на поляну — здесь!

Завалился наш бедный Васюха в ручье, только бок от него соловый виден.

Винтовка на взводе — сейчас сочтемся! И обида какая. Удрал, блудливый стервец…

Пихточки колыхнул — качаются деревца, точно над горем моим смеются. Проклял судьбу — минутой бы раньше!

Нечего делать. Хожу по поляне, только диву даюсь. Был тут бой. Земля перерыта, следы, обрывки шкуры… Под деревом задавил беднягу, лужей стоит кровища. Куда же уйдет спутанный конь?

Вижу, потом поволок к ручью — дорожкой траву пригладил. Ляпнул кровавей лапой березу, как печать посадил. С когтями. Ох, и огромный же след! Матерущий, должно быть, зверина…

Подходят ребята. Демьян Никитич плачет.

— Шатун это, — говорит через слезы, — есть такая проклятая тварь — только на мясе живет. И в берлогу на зиму не ложится, а шатается, норовит человека или животину слопать…

— Видим, — останавливает его Иван Мироныч. — Без коня мы остались. Вот это беда! Случись что-нибудь, и не выйдешь! Полтораста верст тайгой разве шутка!

Хмурые возвращаемся к табору. Ворон сзади закаркал. Успел прилететь. Вцепился в березу, качается, горбатый… Издали кровь учуял.

— Сами мы виноваты, — скулит Ванюха, — через глупость свою животное погубили. Зачем было путать?

Махнул я рукой:

— Прошлого не воротишь. Пойдут пешком.

— Придется у добрых людей коня доставать, — говорит на прощанье Иван Мироныч, — на себе провиант не потащишь! Боюсь задержки. Уж вы покрепитесь без нас, ребята!

Тут забрали себя мы в руки.

— Ладно, — говорим, — там много на прииске не болтай! Скажи только, что без золота не вернемся! Пути счастливого вам желаем и вскорости ждем!

Ушел Иван Мироныч с Яшкой, и остались мы трое!

Нигде не сладка разлука, а в тайге — особо.

— Но вот, — говорит Демьян Никитич, — без начальства, как без пуговиц на штанах, не обойдешься! За десятника был Мироныч, теперь становиться тебе!

И Ванюха сейчас же за это голосует. Добрый был парень — толстоносый, губастый, морда круглая — без бровей.

Я работу подземную знаю, зачем же мне отпираться! Соглашаюсь.

С чего начинать? Посоветовались и решили сперва хозяйство свое проверить.

Коптим да вялим Васькино мясо, медведевы объедки. На порции делим сухарь. А больше и делать нечего! Сахару почти нет, чай на исходе, ну, в тайге брусничника много, кипрей да бадан, да чага! Найдется, чем заварить…

За этой возней расставанье немного забыли и к опустевшему балагану опять привыкли.

Деревья уже начали зеленеть. Молодая трава по буграм пробивается, и глухарь бросает токовать. Поворачивает весна на лето. Но не стойкая в горах погода. Замолчали сегодня все птицы, видно, ненастье чуют. С севера поднимается ветерок, и хребты от тумана мутны.

К обеду нахмурилась непогода, дождик пошел, похолодало. И еще тоскливей от этого мне показалось.

Смотрю я на Демьяна Никитича и только теперь понимаю, что давно он меня своим видом пугает. Работает он хорошо. Но только усядемся временами на камень, колени руками в обнимку и смотрит перед собой. Скорбное тогда у него лицо, как на старых кержацких иконах. Осмелился я и спросил.

— Ослаб я, Павлуша! — признается он. — С чего — и сам не пойму. Шестой десяток в тайге мотаюсь. И в снег, и в мороз, и в слякоть — всяко терпел, а сейчас устал. Нарывы пошли на ногах, мучают сильно!

— Это, — говорю, — у тебя от воды. Сыро в штольне у нас, ноги в мокре, а вода холодная, вредная. Надо тебе, Никитич, отдых устроить.

— Пожалуй, — отвечает, — полежу-ка я завтра…

Ходил сегодня Иван на охоту, рябчика добыл и рассказал: