«Засланные казачки». Самозванцы из будущего

– Поздно, Пахом, да и не хочу я. За границу уеду, буду джаз играть, мои песни по миру разойдутся, о них еще не ведают. А Пасюк обещал меня хоть в Англию, хоть в Америку привезти. Моя дорога лежит в Читу, а оттуда в Китай. Думаю, что к концу лета там буду, а пока руку набью, в читинских ресторанах для беляков поиграю.

– Придавим Семенова…

– Не, пока за ним японцы стоят, ничего не получится. Но это до осени, а там вам карты в руки. И вот еще что, Пахомий, не вздумай стрелять, иначе Шубин меня насмерть запорет. А так только этому хмырю достанется, что на посту уснул. Он меня, гадюка этакая, тогда насмерть порол!

– Хорошо, уйду тихо, обещаю. Ты здорово удумал за себя таким образом отомстить, – Пахом хмыкнул – молодой офицер ему нравился все больше и больше. Жаль, что бежать с ним не решился.

– Только ты мне сейчас нос хорошо разбей, чтоб кровь брызнула – якобы за стеной на меня напал. А я ведь безоружный – ни револьвера, ни винтовки мне не дали, не доверяют пока. Сказали, чтобы тебя с одной шашкой охранял. Только это – зубы не выбей, где я их тут вставлю! И чтоб больно не было.

– Не будет…

Ермолаев резко ударил прямо в переносицу, Родион упал от неожиданности, но через несколько секунд, вытерев разбитый нос ладонью, удивленно произнес:

– Кровь пошла, ну ты и молодец, я ничего не почувствовал. Скачи, давай, но листы смотри не потеряй – они для нашей республики сейчас драгоценней любого золота…

Часть третья. «Даурский ворон» (май 1920 года)

Глава первая. Александр Пасюк

– Сейчас стойбище Баяна будет. Тайша местный, род небольшой, но богатый. Ух и красива у него басаган, дочка, значит, был бы не женат, окрестил бы ее разом да под венец поволок. Красавица и разумница. Ничего, я племяша на ней своего оженю, рад будет!

Приказной Кузьма Лифантьев мечтательно прищурил глаза и после недолгой паузы добавил:

– Богат тятька ее, не обижает свою дочку. Сам увидишь, каков он хозяин! А тварешка его просто чудо!

Это слово Александр уже хорошо знал, тут все дело, оказывается, было в интонации. Если «тварь» произносилась обиходно, то под ней подразумевался бурят, как Божие творение. Именно так, без всякой обидности и говорилось. Так же казаки именовали и других инородцев – тунгусов, якутов и прочих.

Иногда говорилось «тварешка» – то либо красивая девка, дочь там, племянница, или ласковое прозвание самого бурята, с коим не зазорно дела вершить и который обманывать не станет – ибо обмануть пришлого некоторые буряты честью считают.

Даже на подарок только малый отдарок делают, показывая, что, мол, все – «хома угэ». Уже все, поздно. Или – не вернуть. Проще говоря, обманул, ну и ладно, прошло же ведь…

Злобное, сквозь зубы, «тварь» – это уже обида на инородцев, также и на крестьян. Но чаще доставалось последним, особенно пришлым – «расейская тварь». Беспутным станичникам казаки говорили «гунявые» или презрительное «гужеед», но последнее в Забайкалье чаще было в ходу.

И еще понял Пасюк из разговоров с казаками, что межнациональные отношения в Приангарье те еще – он в свою бытность над этим не задумывался, и зря. А в этом времени крестьяне с бурятами, в отличие от казаков, откровенно враждуют, что на Ангаре, Селенге или Иркуте. Оскорбляли друг друга открыто, всерьез.

Селяне презрительно окликали бурят «хабами», а те с ненавистью цедили в ответ – «мангусы вы, однахо». Но чаще пришлые крестьяне от бурят слышали одно – «ойе – гже, гже, гже». И чем больше этих самых «гже», тем презрительней была насмешка.

Дело тут было в земле, вернее, в лютой зависти новоселов и даже обедневших старожилов. С крестьянского надела в 10–15 десятин бурятские угодья в 70, а то и 100 десятин вызывали жадность у всего «мира», с известным требованием Шарикова «взять все да и поделить» поровну.

Вроде справедливо, а на самом деле отнюдь не так. В своей алчности и стремлении к уравнительному переделу крестьяне могли обречь инородцев на постепенное вымирание, ведь для скота нужны обширные пастбища, а земледелием буряты испокон веков не занимались.

И на казачьи наделы, пусть они и были немногим больше, новоселы тоже зарились. Даже в старожильческих селениях, где казаки проживали, как он знал из книг, станичников откровенно ущемляли «равенством» и облагали мирскими поборами.

Что же говорить о пришлых «новоселах»?!

А ведь казаку нужно за свой счет на службу готовиться, коня и обмундирование покупать. А налоги и сборы станичники никогда не платили – у них государство брало службой и кровью на ратном поле.

Из слов разговорчивого Лифантьева он понял, что повсеместно на Ангаре и Селенге казаки и буряты объединялись в противостоянии крестьянским притязаниям, и там, где их было много, новоселам приходилось умерять свой пыл, ниже травы становились. Но из большинства крестьянских селений казакам и бурятским семьям приходилось или убираться подальше к своим более многочисленным соплеменникам и станичникам, или, плюнув на все, приписываться к крестьянским обществам.