Заслон

Комендант Николаевска-на-Амуре Комаров — с виду всем взял, о таких в народе говорят «кровь с молоком», а удача ему на роду не написана. Век проходит на вторых ролях. Да и долог ли будет этот век при его строптивом характере? И жену взял себе под стать — благовещенская мещаночка. Ездит за ним повсюду, а на деле только и способна пироги печь, да «Белое покрывало» в дивертисментах читать. И все ж таки этот человек опасен, и его необходимо убрать, пока в «места не столь отдаленные», на прииска, а там видно будет.

А Яков — умница. Что ему директивы центра, если чувствует он в себе неуемную силу и знает, что люди пойдут за ним…

— Возвращение сюда? — крикнул зло Тряпицын. — Какая глупость говорить о возвращении! Камня на камне не останется от Николаевска, когда мы уйдем отсюда. Камня на камне! — громыхнув стулом и припадая на раненую ногу, он шагнул к окну и трясущимися от бешенства руками стал отворачивать медный шпингалет.

Лебедева вскочила. Обутая в щегольские сапожки, она неслышными шажками скользнула к печке и стала ворошить в ней клюкой, ища под серым налетам пепла тлеющую головню. Она вздрогнула и уронила тяжелую клюку, когда Комаров шагнул к Тряпицыну и сжал его обтянутое черным сукном рубахи крутое плечо.

— Не дури, Яков, — сказал он сквозь стиснутые зубы. — У тебя появилась скверная манера: с виду советоваться, а на деле преподносить готовые решения. Уничтожить город, который мы не строили! Бред!..

Тряпицын ударил рукой по раме. Створки распахнулись. Резкий порыв апрельского ветра сорвал со стола и закружил в голубом махорочном дыму разрисованный бумажный листок.

— Да иди ты к дьяволу, — высвобождая плечо и приглаживая вздыбленные ветром волосы, буркнул анархист. — Может, ты ратуешь от имени народа? Кто же тебя уполномочил? Нужно быть без головы, чтобы оставить этот порт японцам. Москве было семьсот, а ее сожгли. И погубили этим не Россию, а Наполеона! — Он высунул голову из окна, подставляя разгоряченное лицо студеному ветру. Все было в движении. Земля и небо. Небо и земля. Летело к морю пепельно-серое месиво облаков. И ветер бил в лицо, прямо в лицо. На Амуре бесновалась непогода: разламывала и дробила подтаявшие рыхлые льдины. А люди нежатся в теплых постелях, не помышляя о том, что скоро сорвутся со своих насиженных гнезд. Он сдвинет их с места, эти обомшелые камни, и уведет в… область неизведанного! Так хочет он, Яков Тряпицын. Так диктует жизнь, и нельзя не подчиниться ее зову, ее приказам!..

— Уж не мнишь ли ты себя мудрее всех? — спросил вдруг Харитонов.

Тряпицын откинулся назад, глянул на него шалыми, раскосыми глазами:

— Что ты сказал? Я не расслышал.

— Я сказал, что толку носить на плечах голову, если не иметь в ней мозга, — спокойно ответил Иван Васильевич. — Николаевску семьдесят лет. Предать огню этот старейший в крае город — преступление.

— Преступление оставить его японцам! — Тряпицын вернулся к столу. В глубине его зрачков вспыхивал и гас зеленовато-острый волчий огонек. — Это мое мнение, и я не изменю его ни на йоту! — сказал он глухо.

— Твое мнение ничем не обосновано, — возразил Харитонов. — Так может рассуждать только тот, кто не верит, что мы сюда вернемся. Ты не веришь в это, Яков Тряпицын? Ты сам сказал, что не веришь. А я верю, и другие верят!

Белая полоска зубов сверкнула на темном лице анархиста и погасла. Он покачал головой, пряча глаза, наливавшиеся бешенством и кровью.

— Какое тебе и всем вам дело до моей веры?! — закричал он хрипло. — Чего вы от меня хотите?! Я не меняю своих решений. Понятно?

— А мы хотим, чтобы ты понял нас, — сказал молчавший все это время Бородкин. — Мы ведь не дети и кое-что повидали до того, как стали жить по твоей указке. И к голосу Анатолия Николаевича ты мог бы прислушаться. Что ты цыкаешь на него, как на гимназистика первого класса?

— За его широкими плечами подавление мартовского выступления японцев, — напомнил Харитонов. — С того времени немногим больше месяца прошло. Или ты забыл, как ранило тебя осколком снаряда? Не болит? Не ноет?

— Вот как вы заговорили?! — вскинул широкие брови Тряпицын. — Хорошие речи приятно послушать. Что здесь было до нашего прихода? Сговор?! — В его голосе явственно прозвучала угроза. Обращаясь к Бородкину и Харитонову, он явно предназначал свои слова хозяину дома. Глаза их встретились. Черные, блестящие глаза Комарова раскрывались все шире и шире, будто они впервые видели этого человека. А глаза Тряпицына суживались и еще более мрачнели, и рука невольно тянулась к кобуре маузера, болтавшегося на поясе под просторной рубахой. Вдруг Анатолий улыбнулся, и в этой улыбке было столько презрения, что Тряпицын вздрогнул, отвернулся и, глядя в сторону, неуверенно бросил:

— Ладно. Потрепались и хватит.

— Нет, отчего же! Говорят, у себя дома и угольщик мэр! — бросил с вызовом Комаров, перебегая пылающими глазами с одного лица на другое.