Заслон

— Я не был в том деле, когда поганые япошки наших ребят под Суражевкой побили. Там, понимаешь, такое дело произошло: наш Амурский Совнарком дал указание тот Суражевский мост подорвать, оставить только проход, чтобы наши суда проскочить смогли, а председатель поселкового Совета, в общем-то и толковый мужик и свой, свой в доску, пожалел того моста. Батька его тот мост строил, дядья, а может, и сам руку приложил, шут его знает… Пожалел и все. А японцы прорвались к тому мосту с линии дороги, опередили, значит, наших и приспособили его… Да это же ужасть, что было! Нагнали на мост, значит, бронепоездов, а на них понавалено всякого якова: тут тебе и спаренные вагонные колеса, и битый кирпич, и пироксилиновые шашки… Вот они этим всем и встретили наш караван судов. То, что за Белогорским мостом произошло, так это шуточки и цветочки: обстреляли два парохода и сами ушли на подбитой канлодке и кого повезли, живых али мертвых, незнаемо-негадаемо и по сей день. А там, в караване-то, ого-го сколько пароходов было и шестнадцать груженых барж в придачу. Шутишь? Там, на одном или двух пароходах, золото везли, рассыпное и в слитках. Там, может, у Зеи дно с тех пор золотое, да не о нем сейчас речь. Что там золото? Придет время, его сыщут и поднимут, и заиграет оно, заискрится на нашем солнышке жарком. А людей не поднять, живу душу в них не вдунуть, кровь горячую, от которой голубая зейская волна и потеплела и поголубела, в жилочки им обратно не влить, сердцам молодецким вновь не забиться… То ж дружки наши, с Евгением, были, товаришки наши… Мы с ними, помнишь, на Зее рыбу глушили. Мы с ними в гамовское вместях, плечо к плечу шли, власть народную отбивали от шатии белой. А тут их самих… и кто — чуж-чуженины узкоглазые! Думу думаешь об этом — вся кровь вскипает… а и сам я покалеченный, на ненастную погоду нога ноет и ноет… Так-то на погоду, а сердце, веришь, и при солнце и при луне, и в такую вот мокреть болит. О них вот всех без времени погибших и не полностью отомщенных.

Я тебе как на духу признаюсь: дивчина у меня была. Такая… Душу она у меня выпила своими зелеными глазами. Я, бывало, не ходил, а летал. День, бывало, как птаха звонкой песней встречал. Так вот ее, ту дивчину, японцы… Э, да что теперь душу бередить… Куда пойдешь — кому скажешь? Завоеватели… Они на штык детей поднимали, они детных матерей им к земле прикалывали. А дивчина им что? Так, забава: мусмэ… мусмэ… позабавлялись, столкнули в яму и землей присыпали. Земля шевелится, а им смешки… Вот так это было.

Я их под Виноградовкой бил, под Чудиново бил, бил на Малой Пере и в Бочкарево. И ни одна пуля меня не задела, понимаешь, ни одна. Всей Антанте не понять, как амурские большевики в ту зиму развернулись, тут такая стратегия и тактика была, почитай, Академия Генерального штаба. Уж так мы в ту зиму повывчились, так все превзошли, что на полгода вперед все предвидели и видели…

Ливень постепенно шел на убыль. Померанец вдруг спохватился, что Алеше утром заступать на вахту, оборвал свой сбивчивый рассказ, перекочевал обратно на остывшую уже койку и сразу же затих. Но Алеша долго еще не мог заснуть, все раздумывал о только что услышанном и жалел, что так и не узнал ничего об отряде Георгия Бондаренко, в котором был потом бравый Померанец. А тот уже, успокоившийся и умиротворенный, всхрапывал во сне, и Алеше ничего не оставалось, как последовать его примеру.

«Комета» возила мелкие грузы и случайных пассажиров до Свободного и через некоторое время снова направилась в Норский Склад с грузом муки и рыбы. Но веселья что-то не получалось, если не считать, что в Чертовом Огороде едва не сели на мель. Зато в Норском Алешу встретил на берегу Нерезов, назначенный, по указанию Амурского облревкома, комендантом этого важнейшего эвакуационного пункта.

Алеша рассказал Петру, как встревожились в облревкоме, узнав от него о намерениях Тряпицына создать «Свободненскую республику». Нерезов слушал его с интересом, но вдруг потер виски и без всякой связи сказал:

— За своих «мушкетеров» тревожусь. В Приморье мы оставили д’Артаньяна, а если еще и эти… Там в Керби такое творится!

15