Заслон

Говорить им было уже не о чем, но, как всегда бывает, когда человек освободится от житейских мелочных забот и предоставлен самому себе, все чувства их были обострены до предела. В распахнутые окна домишек было видно, как семьи усаживались за накрытые к ужину столы. Пахло парным молоком и смолистым дымком от разожженных сосновыми шишками самоваров. На противоположном берегу Амгуни в голубоватом сумраке надвигавшегося вечера разгорался небольшой костер. Он то вспыхивал, то угасал и вдруг выметнул к загоравшимся в вышине звездам золотисто-червонное пламя. Вниз по течению скользили две лодки. На веслах сидели девушки в светлых кофточках и венках из полевых цветов и, смеясь, перекликались друг с другом. Слышно было, как в одном из балаганов мать, укачивая ребенка, напевала бездумно песенку про серенького котика-уркотика.

Эта песенка растрогала Лебедеву до слез. Стало вдруг больно за свои неумело и нескладно прожитые годы, за то, что ее маленькие — которыми она так гордилась — руки омыты чужой кровью и что скоро не станет и ее. Это было так горько, что она обернулась памятью к своему беспечальному детству, не самому раннему, а подростковому периоду, когда становились осознанными и желанными радости привилегированного круга, к которому принадлежала их семья. Вспомнилось, как ее мать, искусно гримирующаяся темнобровая и нарядная дама, собравшись как-то на близлежащий курорт, прихватила с собой и ее, Нину, голенастую девчонку в коротеньком платьице и с прозрачным бантом в кудрявых волосах. На курорте было превесело. А однажды приехал отец и вечером повез их на длинном, с откидным парусиновым верхом автомобиле в березовую рощу.

— Слушайте, кукушка… — шепнул Оцевилли-Павлуцкий и горько усмехнулся: — Считай не считай, больше получаса не прожить.

И тогда, в той березовой роще из далекого детства, так же звонко и отчетливо куковала кукушка. Нина, устав считать напророченные ей долгие годы жизни, побежала в чащу, чтобы рассмотреть вещую птицу, а мать сердилась и кричала, что от росы испортятся новенькие, только что привезенные отцом туфельки.

— Здесь, — брякнули ружьями остановившиеся конвоиры. И сразу же за полосой измятой травы Лебедева увидела желтые осыпающиеся холмики песка и длинные узкие ямы и, вздрогнув от ужаса, осознала, что одна из этих ям скоро станет ее могилой. Старательно, будто подытоживая длинный счет недожитых всеми ими лет, опять закуковала совсем уже близко кукушка.

«Не мне, — подумалось с болью и тревогой, — не мне…»

Тряпицын, со сведенными в сплошную линию большими бровями, глядя в какую-то одному ему видимую точку, сказал взволнованно и громко:

— Что ж, видно, отвоевались. Не думалось, что так скоро… — он обнял Лебедеву за плечи, не склоняясь, подтянул до высоты своего огромного роста, коснулся горячего лба губами и поставил ее на землю: — Прощай… Прощайте и вы, соратники, друзья!..

22

На шестой день работы партийной конференции был принят Устав Амурской областной организации Российской компартии, и в тот же день, скромно потупив горячие глаза, Вениамин Гамберг зачитал резолюцию секции по работе среди молодежи:

«Принимая во внимание все возрастающую потребность советской власти в новых сознательных борцах за идеи коммунистической рабоче-крестьянской революции и то, что многие испытанные товарищи сложили свои головы на многочисленных фронтах Советской республики… В это ответственное время на долю пролетарской и крестьянской молодежи выпадает тяжелая, но благороднейшая задача — принимать все более активное участие в строительстве народной жизни и готовиться к успешному проведению в жизнь принципов коммунизма. Учитывая все это, Первая Амурская областная конференция партии коммунистов постановляет: все существующие в области союзы молодежи переорганизовать по примеру Российского Коммунистического Союза Молодежи…»

Долго, нарочито медленно, Вениамин складывает в стопку мелко исписанные листы. Его о чем-то спрашивали. Он отвечал невпопад. В зале погасили свет. Делегаты конференции делились табачком, весело перекликались:

— Тыгдинцы, черти! — кричали в коридоре. — Товарищи, кто видел тыгдинских делегатов?!

— Бачьте, хлопцы, це ж наш Кошуба! Как живешь-можешь, Лука Викентьевич? Как тебе комиссарится на той почте-телеграфе?

— Ходим до мэнэ, побачите! Без вас меня Раечка и на порог не пустит.

Голоса удалялись, снова возникали под окнами, невнятные, заглушаемые шагами. И вот все стихло. Неясно, как далекая звездочка, мерцала на хорах забытая лампочка. Вениамин остался один во всем огромном здании. Сердце вдруг защемило, будто он остался один во всей вселенной.

Внизу, в углу маленькой передней, все еще белели на полу притрушенные пылью клочки изорванной им фотографии. Он покосился на них и рассмеялся: «Призраки прошлого, вы не страшны тому, кто живет с открытым сердцем!» — Внезапно он остановился: «А что если судьба вновь сведет с Рифманом или Беркутовым? Ну что ж, постараемся не разминуться!» — Он пронзительно свистнул, толкнул дверь и выбежал на улицу.

Улица была пустынна.