Засранец Бэдд (ЛП)

Именно по этой причине мое сердце так сильно билось о ребра. По этой причине я замер, моя рука лежала на ее бедре, а носом я уткнулся ей в волосы… и был до смерти напуган, что был недостаточно хорош, что не знал, как стать тем парнем, ради которого она сможет остаться. Само собой разумеется, что для Баста и Дрю это тоже было нелегко, но они не были свидетелями кровавой бессмысленной и жестокой смерти лучших друзей. Никто из них не сражался в одиночку с дюжиной повстанцев, стоя на окровавленном теле их брата. Да, я получил гребаную бронзовую звезду… от меня ожидали, что я буду размахивать ею и важничать, как засранец, потому что у меня была медаль.

Мило, классно, я гордился этим; и сейчас тоже горжусь в некотором роде. Но также стыжусь. Марко погиб. Его настигла пуля в нескольких дюймах от меня. Я все еще вижу его стеклянные глаза в кошмарах, дырку в его лбе. Он, черт побери, умер, и меня это разъярило, и за это я получил бронзу. Марко все также мертв, а у его ребенка нет отца, и эта звезда не вернет его. А хуже всего то, что мне нельзя говорить о том, как я получил эту награду, или даже что она у меня вообще есть, поскольку это была скрытно выполняемая задача. И единственная причина, почему я получил звезду, была в том, что мои действия спасли остальных из моей команды, и я вытащил их. Я не делал это ради чести или славы, или ради спасательного отряда, и даже не ради остальных парней… я делал это ради отмщения, за Марко.

В глубине души я чувствую грызущую, едкую вину и стыд: Марко должен был жить. Находиться на ранчо в Теннесси, играть со своим маленьким сыном и кататься на лошадях с женой. Но только не в ящике, в шести футах под Теннессийской землей. Это меня не должно быть здесь. В этом ящике должен был лежать я, весь в звездах и лентах.

Это и есть страх. Неуверенность. Я — морской котик. Я жесткий, крутой, у меня много навыков, я знаю, что хорошо выгляжу, хорош в постели и чертовски предан своим братьям. Но где-то в глубине души таится неуверенность, осознание того, что именно я должен был умереть вместо Марко, но этого не произошло. И вот я здесь, живой, с удивительной, невероятной, великолепной, милой, сексуальной, умной женщиной в своей постели, уютно устроившейся в моих объятиях, той, кто понимает невидимые шрамы, оставленные боем, вину выжившего. Мара все понимает. Нам нет смысла говорить об этом, чтобы знать, что мы оба это понимаем.

Я, черт побери, не заслуживал ее.

Наконец-то, на меня снисходит озарение, меня осыпает большим количеством слов. Я не заслуживаю счастья с такой женщиной, как Мара Куинн. Я позволил своему лучшему другу умереть. Позволил его жене и сыну страдать. Я живу, а он умер, и это чертова несправедливость, которую я не могу исправить. Но как заставить чувствовать себя достойным? Никто не поймет, если я стану с кем-то об этом разговаривать. Даже Мара — она справляется с ночными кошмарами, воспоминаниями и всем таким, но с виной выжившего? Не думаю, что она способна понять подобное. Я знаю термин для обозначения своих переживаний, но это не помогает мне исправить их, не облегчает пережить случившееся и не предоставляет инструментов для решения проблемы.

Марко сейчас должен быть жив, а не я; это правда, от которой я не могу избавиться. Боже, как я могу быть достаточно хорош для такой женщины, как Мара, когда меня вообще не должно быть в живых? Я должен лежать в ящике на глубине шести футов. Это мои братья должны были спрятать где-нибудь сложенный флаг, а не Аннализа Кампо.

Понятия не имею, что делать. Я здесь, в своей постели, в обнимку с Марой, и чувствую себя от этого плохо. Я недостаточно хорош… не достаточно был хорош, чтобы спасти Марко, чтобы сохранить жизнь моему лучшему другу, и теперь недостаточно хорош для Мары. Но… не могу ее отпустить.

Я ее не заслуживал, но и не мог отпустить.

Она зашевелилась в моих руках, потягиваясь и постанывая, выгибая спину. А потом замерла, затаив дыхание, скользнула рукой по моему предплечью, будто была дезориентирована и смущена тем, где находилась и с кем была в постели.

— Это я, Мара, — прошептал ей на ухо, наклонившись ближе. — Ты со мной в постели. И в безопасности.

Какое-то мгновение она оставалась напряженной и оцепенела, а затем постепенно начала успокаиваться, мышцы расслабились, дыхание возобновилось. Она снова прижалась ко мне, склонив голову набок. Обхватила рукой мой затылок, притягивая к себе.

— Никогда раньше у меня не было такого приятного пробуждения, — пробормотала она. — Обычно, я дезориентирована намного дольше.

— Проснуться с тобой в моей постели… не могу представить ничего лучше, — прошептал я, вина и чувство неполноценности все еще меня тревожили, но не настолько, чтобы стереть или уменьшить силу того, что я чувствовал, когда эта женщина находилась в моих объятиях.

Она притянула меня ближе, мягко и нерешительно прикоснулась губами к моим, ее глаза были широко открыты и изучали меня на расстоянии нескольких сантиметров.

— Серьезно? Тебе даже не приходит в голову одна вещь, которая может быть лучше?