Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет

Деревянные лавки вдоль внутренней стены были завалены рюкзаками и куртками, сброшенными по пути в столовую. Три прохода вели на неосвещенные лестницы в три спальни, расположенные на другой стороне здания. Мы называли их Север, Центр и Крыло. При мне они предназначались для мальчиков, девочек и мальчиков соответственно. Высокий окликнул меня примерно в районе Центра. Не знаю, возможно, это сейчас мне кажется, что все остальные школьники куда-то испарились, или же он улучил момент, когда вокруг никого не было, но довольно долго следом за мной по красным плиткам пола шли только эти двое – один повыше ростом, другой пониже. Нам предстояли субботние занятия – всего полдня, и никакой церковной службы. В воздухе веяло некоторым облегчением.

Я развернулась и пошла в обратном направлении, стараясь сохранять дистанцию.

Высокий улыбнулся. У него была полная самодовольная физиономия и самое заурядное имя, которым его никто не называл, предпочитая кличку Шкаф. Не проходило дня, чтобы он не нацепил свою спортивную куртку, правда, я сомневаюсь, чтобы ему приходило в голову щегольнуть чем-то еще – ведь он был одним из хоккейных отморозков. Эти ребята были неизбежностью. Школа считала себя колыбелью этого вида спорта в стране, и родителям будущих учеников обязательно показывали пруд, на котором еще в девятнадцатом веке играли в некое подобие детского хоккея. Кульминационным моментом нашего хоккейного предания был великолепный Хоби Бейкер. Этот мальчик из аристократической филадельфийской семьи стал легендой ледяных полей школы Св. Павла и Принстонского университета, а впоследствии одним из лучших летчиков-асов Первой мировой войны. По поводу Хоби Бейкера было принято говорить, что ему «было дано все» – то есть и блестящие спортивные таланты, и аристократическое происхождение. К моменту моего появления в школе Св. Павла там уже решили, что будут зачислять не только белую кость, но и спортсменов. Это были две очевидно противоположные культуры. Хоккеисты слушали хэви-метал и стриглись чуть ли не наголо, а богатые наследники играли в сквош, ощущали одинаковое внутреннее беспокойство, отпускали длинные ухоженные волосы, писали сонеты и менялись друг с другом бутлегами группы Grateful Dead. Шкаф был бесхитростен. Мне это нравилось, и я немного жалела его. У него тоже была подружка – девочка на класс младше меня, с которой мы играли в одной футбольной команде. Она отзывалась о нем как о какой-то непутевой приблуде. Говорил он исключительно саркастическим тоном, обращая все на свете в хохму. Был ли он в курсе, что оказался здесь исключительно благодаря своим хоккейным талантам? Не этим ли объяснялась его прическа, кличка, грязные брюки и аляпистая куртка?

«Шкаф», – сказала я.

«Ну?» – ответил он.

Его компаньон ухмыльнулся.

Больше он не произнес ни слова, так что секунду спустя я развернулась и пошла дальше. Такое за Шкафом водилось – ему нравилось подразнить человека, а потом сделать долгую паузу. Это заставляло задуматься, не нужно ли было отреагировать как-то иначе.

«Слушай, – заговорил он снова. – Я собираюсь порвать твою целку».

Я шла дальше. За окнами был погожий осенний денек. Панели с именами сияли на солнце. Порвать твою целку. На волне окружающего величия эта мерзость прозвучала навозной мухой, попавшей в собор. Прекрасное защищает от незрелости, а незрелость равнодушна к прекрасному.

«Ладно, Шкаф, – безразлично произнесла я. – Пофигу».

«Ладно? – его голос задрожал. – Ты серьезно?» Два шага, три шага. Его приятель хмыкнул, а я испугалась. Они приближались ко мне. Сзади. «Ты сказала – ладно».

Не оборачиваясь, я покачала головой, не веря своим ушам. Конечно. Пофигу. Но я же теряю контроль над ситуацией. А откуда он знает, что я девственница? С чего бы это его так интересует? А его подружка? Если ему плевать на нее, то какие еще правила он готов нарушить?

«Я серьезно», – произнес Шкаф. В его голосе слышалось возбуждение. Его приятель затих.

Он хотел меня, потому что понимал, что на самом деле отныне для меня не будет никаких первых. Вся былая невинность утрачена, и тащился он за мной по коридору именно в надежде поживиться оставшимся после этой катастрофы. Я ненавидела его. Если бы моя девственность была кольцом, я сорвала бы его и бросила к его ногам прямо сейчас, только чтобы избавиться. Пусть катится по полу к чертовой матери.

«Я это сделаю», – сказал он, когда я выходила из дверей навстречу утру.