Застеколье (СИ)

– Ну, не будет покупать, так и хрен с ней, – пожал я плечами. – От меня не убудет.

– А почему про жену и дочь ничего нет?

– А зачем? Не думаю, что им будет приятно.

– А вот про гнилую конину и мышей ты загнул, – снова вмешался Леонид. – Говорят – зеков вполне сносно кормили. Питались лучше, чем колхозники.

Про гнилую конину и мышей меня уже доставали не раз. Странно. Читатели готовы смириться с любой откровенной фигней, но не с этим, хотя это и настоящая правда.

– Не писал я, что зеков кормили только гнилой кониной, – устало сказал я. – Писал, что приходилось есть все, чтобы выжить. В сорок четвертом в наших местах такой голод был, что кору с деревьев съели. Зимой и в лагерях перебои были с мукой и крупой. Не то, что зеки – охрана с ног валилась, от голода.

– Откуда такие сведения? – поинтересовался генерал. – Из книг? Так в книгах много что пишут, верить не всему можно.

– Дед у меня в действующую армию не попал, – сообщил я. – Ему в войну за пятьдесят было и пятеро детей. Призвали, разумеется, но вместо передовой в конвойные войска определили. Я сам деда в живых не застал, отец, со слов деда рассказывал. А сам отец, уже после войны сидел. На войну по молодости лет не попал, а вот в тюрьму, довелось. Тоже кое–что порассказывал. И про голод, и про уголовников, которые себе пальцы резали, и про крыс.

– Интересно, – раздумчиво проговорил генерал. – Не знал я этой детали. Как же тебя в милицию взяли? В девяностые, хоть и бардак был, но с этим делом строго.

– Не было в девяностые бардака, – обиделся я. – Меня отдел кадров, прежде чем на службу взять, три месяца проверял. Всех братьев и сестер на уши поставили, криминальные связи искали.

– Тогда почему судимость у близкого родственника пропустили? – ехидно поинтересовался Унгерн.

– Все просто, – ответил я. – Отца посадили, когда ему семнадцать лет было. Давали десять, отсидел три. Сразу скажу – за что конкретно сидел, не знаю. Но за ударный труд не просто амнистировали, а еще и судимость сняли. Даже медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» вернули. Так что, чисто формально, моя семья перед законом чиста.

– Тогда понятно, – протянул Унгерн. – Как тогда говорили – отпустили «по чистой». А в архивах не хочешь покопаться, уточнить – за что отца посадили?

– Не хочу, – отказался я. – А если что–то такое всплывет, о чем я знать не хочу? Есть семейная версия, что донос написал кто–то из родственников. Отец рассказывать не хотел. Если он сам не хотел, чтобы его дети знали, зачем мне это надо?

– Наверное, ты прав, – кивнул генерал. – У меня ведь, похожая история. Деда в тридцать восьмом арестовали, в тридцать девятом расстреляли. Я когда архивы поднял, то понял, что лучше бы я этого не делал. Свидетельские показания против него давал лучший друг деда, с которым они вместе в гражданскую войну против Колчака воевали. А этот друг потом моего отца воспитал, как собственного сына. Хорошо, что отец не дожил…

– Вот и я про то. Не всякая правда нужна.

Тут я вспомнил, как после школы поехал в Северную столицу, тогда еще звавшуюся Ленинградом, к младшей сестре отца, всю жизнь прожившую в коммуналке. На кухне, где я курил, познакомился с Верой Александровной, бывшим врачом (хотя, можно ли так сказать?), пережившей блокаду «от звонка до звонка». Вера Александровна смолила папиросы «Север», которых уже не было в продаже. Неизвестно, где она их доставала, но дым на коммунальной кухне был таков, что постороннему можно было и не курить – и так достаточно никотина. Говорила, что табак спас ее в войну от цинги – меняла хлеб на махорку. То, что мне рассказала эта худенькая старушка, я потом нигде не мог прочитать. О том, как в начале блокады по Невскому проспекту шли серые крысы. О том, как Пискаревском кладбище высились горы трупов, которые укатывали бульдозером. Еще рассказывала, как соседи съели ее умирающую сестру. Вернее – срезали с еще живой женщины мягкие куски мяса. С этими соседями она прожила в одной коммунальной квартире сорок лет. Я тоже их видел. Милейшие, интеллигентные люди, во время блокады запускавшие в небо аэростаты, рисковавшие жизнью ради нас… Имею ли я, родившийся спустя двадцать лет после войны, право их осуждать? Нет, не имею. Меня там не было и, как бы я себя повел, не знаю. А нужно ли кому–то знать о таких чудовищных вещах? Моя бы воля – не разрешал бы. Что нам даст эта правда?

Глава 12

Прелести Белозерских лесов

Желтые листья, воздух, напоенный ароматом сохнувшей под неярким сентябрьским солнцем листвы, грибы, высовывающие разноцветные головы из буровато–зеленой травы, ждущие, чтобы их срезали и отправили в корзинку. Плохо, что вся эта прелесть быстро сменяется голыми сучьями, хлюпающей землей под ногами, холодными дождями и сопливым носом. А как обойтись без простуды, если ты целыми днями бродишь по лесам, ночуешь в палатке, а выгонять потенциальную болезнь дедовским способом невозможно по собственной глупости?