Застеколье

– Все просто, – ответил я. – Отца посадили, когда ему семнадцать лет было. Давали десять, отсидел три. Сразу скажу – за что конкретно сидел, не знаю. Но за ударный труд не просто амнистировали, а еще и судимость сняли. Даже медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» вернули. Так что, чисто формально, моя семья перед законом чиста.

– Тогда понятно, – протянул Унгерн. – Как тогда говорили – отпустили «по чистой». А в архивах не хочешь покопаться, уточнить – за что отца посадили?

– Не хочу, – отказался я. – А если что–то такое всплывет, о чем я знать не хочу? Есть семейная версия, что донос написал кто–то из родственников. Отец рассказывать не хотел. Если он сам не хотел, чтобы его дети знали, зачем мне это надо?

– Наверное, ты прав, – кивнул генерал. – У меня ведь, похожая история. Деда в тридцать восьмом арестовали, в тридцать девятом расстреляли. Я когда архивы поднял, то понял, что лучше бы я этого не делал. Свидетельские показания против него давал лучший друг деда, с которым они вместе в гражданскую войну против Колчака воевали. А этот друг потом моего отца воспитал, как собственного сына. Хорошо, что отец не дожил…

– Вот и я про то. Не всякая правда нужна.

Тут я вспомнил, как после школы поехал в Северную столицу, тогда еще звавшуюся Ленинградом, к младшей сестре отца, всю жизнь прожившую в коммуналке. На кухне, где я курил, познакомился с Верой Александровной, бывшим врачом (хотя, можно ли так сказать?), пережившей блокаду «от звонка до звонка». Вера Александровна смолила папиросы «Север», которых уже не было в продаже. Неизвестно, где она их доставала, но дым на коммунальной кухне был таков, что постороннему можно было и не курить – и так достаточно никотина. Говорила, что табак спас ее в войну от цинги – меняла хлеб на махорку. То, что мне рассказала эта худенькая старушка, я потом нигде не мог прочитать. О том, как в начале блокады по Невскому проспекту шли серые крысы. О том, как Пискаревском кладбище высились горы трупов, которые укатывали бульдозером. Еще рассказывала, как соседи съели ее умирающую сестру. Вернее – срезали с еще живой женщины мягкие куски мяса. С этими соседями она прожила в одной коммунальной квартире сорок лет. Я тоже их видел. Милейшие, интеллигентные люди, во время блокады запускавшие в небо аэростаты, рисковавшие жизнью ради нас… Имею ли я, родившийся спустя двадцать лет после войны, право их осуждать? Нет, не имею. Меня там не было и, как бы я себя повел, не знаю. А нужно ли кому–то знать о таких чудовищных вещах? Моя бы воля – не разрешал бы. Что нам даст эта правда?

Глава 12

Прелести Белозерских лесов

Желтые листья, воздух, напоенный ароматом сохнувшей под неярким сентябрьским солнцем листвы, грибы, высовывающие разноцветные головы из буровато–зеленой травы, ждущие, чтобы их срезали и отправили в корзинку. Плохо, что вся эта прелесть быстро сменяется голыми сучьями, хлюпающей землей под ногами, холодными дождями и сопливым носом. А как обойтись без простуды, если ты целыми днями бродишь по лесам, ночуешь в палатке, а выгонять потенциальную болезнь дедовским способом невозможно по собственной глупости?

Впрочем, обо всем по порядку. Унгерн, как он не старался «надавить» на ведомственные НИИ, куда были распределены трупики цвергов, а также все прочее, включая набедренные повязки, оружие и поясные сумки, ничего поделать не мог. Время ожидания для меня тянулось долго. Жена и дочь уехали в Сербию. Немножко поупирались – хотели ехать вместе со мной, но смирились. Тем более, что в расходах девчонок никто не ограничивал, а это очень способствует желанию тратить деньги. Пусть бродят по историческим местам и по лавкам, скупая всякие– разные финтифлюшки. В глубине души я был даже доволен, что никуда не еду, потому что походы по магазинам вместе с женщинами выводили меня из себя.

Генерал был занят – в поле зрения появились люди, щедро одаривавшие школьные музеи Москвы историческими артефактами – боеприпасами времен Великой Отечественной войны. Снаряды и мины, выставленные в витринах, выглядели, как и положено старым боеприпасам – ржавыми и безобидными. Одна беда – в них оставалось изрядное количество тротила, способного взорваться от детонации. Боеприпасы тихонечко изъяли, отвезли за Мытищи и взорвали, а люди Унгерна принялись искать «доброхотов». Поначалу грешили на «черных» копателей, но обнаружили вполне легальных «поисковиков», не сном, ни духом не ведавших, что перед тем, как передать боеприпасы в музей, следует заручиться поддержкой полномочных на то органов, очистить снаряды и мины от тротила (опять–таки, не самим, а с помощью специалистов), получить все разрешительные документы. Теперь же пришлось поломать голову – что делать с музейщиками, подпадающими под действие уголовной ответственности за незаконное хранение взрывчатых веществ и с поисковиками? Вроде бы – приличные люди, руководствовались благородными целями, но закон пока никто не отменял.