Застенчивые кроны

Герман закашлялся. Интересно, таким образом бабка намекала на его несколько возбужденное состояние? От нее можно было ожидать, чего угодно. Аллегория на тему взведенного орудия была довольно таки корректной, как для бабки. По крайней мере, на этот раз Марго не стала называть вещи своими именами. А ведь могла. И довольно часто практиковала. Она всегда была острой на язык, что с возрастом только усугубилось. И за это он любил ее, казалось, еще сильнее. Она не терпела лицемерия. Она была его зеркалом, в отражении которого Герман видел себя без прикрас. Так легко было возомнить себя богом в той среде, где он постоянно вращался, но… Марго всегда его вовремя останавливала. Он смотрел на себя в отражении ее глаз, и трезвел. Благодаря бабке, Герману удалось то, что не удавалось многим талантливым людям – ему удалось остаться человеком. Впрочем, он не любил это демонстрировать. И старался держать определенную дистанцию со всеми посторонними. А посторонних в его жизни было – хоть отбавляй.

– Ты – чудо, Марго.

– А ты – увиливаешь. Впрочем, можешь ничего не говорить. Я рада, что ты загорелся. Плевать, как ее зовут, если она заставила тебя вылезти из той скорлупы, в которую ты забрался после гибели Егора. Я тысячу лет не видела тебя таким.

– Я потерял не только сына, Марго. Я и жену потерял, – сухо заметил Герман.

– Но по ней ты не убивался так сильно.

Герман промолчал, разглядывая старинную, расписанную вручную, тарелку. Он не хотел обсуждать эту тему. О том, что вместе с сыном из его жизни ушло нечто бесценное – они знали оба. Так же, как и о том, что гибель жены не причинила и десятой части той боли. Отрицать это было глупо и бессмысленно. Он не любил жену так, как мужчина должен был любить свою женщину. Поженились они исключительно из-за беременности Эльвиры, которую, уж конечно, никто не планировал. Герман был молод, и недооценил коварство женщины, возжелавшей заполучить в свои сети красивого талантливого мальчика из хорошей семьи. А Эльвира хотела этого больше всего на свете. Результатом чего стал Егор. Хорошенький розовощекий малыш, похожий на папу. Герману было двадцать четыре. И никаких положительных эмоций идея предстоящего отцовства в нём не вызывала. Напротив, меньше всего на свете он хотел перестраивать свою жизнь под нужды сопливого младенца. Он был страшно зол, что попал в ловко расставленные сети Эльвиры. Но все изменилось, стоило ему увидеть малыша. Он проникся им сразу. И его огромная любовь к сыну только крепла день ото дня, так же, как и нелюбовь к его матери. Егор рос на его глазах. Герман таскал его за собой по всем съёмочным площадкам, не доверяя жене, которая, осознав, что даже появление сына не заставило Геру ее полюбить, вела себя по отношению к ребенку холодно и равнодушно. Егор рос… А вместе с ним рос и сам Герман. Он смотрел на сына, и видел в нём себя, своего отца, деда… Видел каждую проведенную вместе секунду, помнил до мельчайших деталей каждый с ним разговор, и каждый его вопрос. И хотелось самому стать лучше, сильнее, отважней, чтобы только сына никогда не разочаровать. Хотелось передать ему все свои знания, научить всему, что умел… Но, не судьба, оказалось. Он не сделал самого главного – не уберег.

– Ты прекрасно знаешь, что я не любил Эльку. Но и смерти ей никогда не желал.

– А ты вообще когда-нибудь любил, Гера?

– Конечно, в восьмом классе я, помнится, через всю гору отсюда на лыжах зимой к Настьке Ивлевой бегал… Эх, жаль, теперь все заборами перегорожено. Так бы хотелось сейчас на лыжах, помнишь, ба, как тогда?

– Нынче все по-другому… И зим таких нет, и снега, и заборы не всякой крепостной стене уступают… Только ты опять уводишь тему, дорогой. Ты не даешь себе жить в полную силу, не позволяешь любить, опасаясь новой боли… Но это неправильно, Гера. Ты ведь – как зомби, ну, правда…

Вообще, Марго редко читала внуку нотации. Поэтому сейчас Герман был несколько удивлен. Он подпер щеку ладонью, наплевав на этикет, и поймал бабкин взгляд.

– Я люблю тебя.

– Этого мало! В тебе столько всего нерастраченного, Герман… Просто позволь себе! Даже твоя мать забила тревогу!

– Ты всегда говорила, что она недалекая.

– Так и есть! Но ведь и до нее уже дошло, что дело плохо!

Герман задумался, повертел солонку в руках, провел пальцами по узору на скатерти.

– Её зовут Даша. Ту, которая меня встряхнула. В прошлом она – неразборчивая в связях наркоманка…

Марго цыкнула зубом, отложила в сторону салфетку, и приготовилась встать из-за стола. Герман тут же вскочил, чтоб отодвинуть ей стул.

– А сейчас?

– А сейчас я о ней ничего не знаю. Кроме того, что она не очень хотела сниматься в Потерянных, но мне зачем-то понадобилось её убедить.

– Постой… Эта та Даша? Тощая, с глазищами?

– Она.

– Ты еще тогда на неё запал. Ведь так?

– Она меня очаровала своим талантом. Идеальным попаданием в образ. Было в ней что-то сумасшедшее, от чего у любого мужика в округе ехала крыша. А потом погиб Егор, и я…

– Ушел в себя.

Герман пожал плечами, и тут же у него зазвонил телефон.