Застенец (СИ)

И тут у меня в голове щелкнуло понимание. А ведь он не шутит. Что называется, это не учебная тревога. Он не Протопопов, который специально бросал холодняк в пятнадцати сантиметров от головы. Этот психопат действительно может меня убить.

Перед глазами все померкло, однако пальцы в пустоте нащупали нечто осязаемое, пластичное. Из чего можно сделать что угодно. Уцепились, стали быстро-быстро порхать вокруг, вкладывать в форму невесть откуда появившуюся силу. Внезапно звуки притихли, а я очутился в подобии подводной лодки. И самое главное – давление отступило. Даже дышать стало намного легче.

Нескольких секунд потребовалось, чтобы прийти в себя, и понять – это действительно Эгида. Только в отличие от первого раза, теперь она была намного мощнее. Даже не знаю, неужели ранга третьего? Попросту немыслимо. И это после того, как отдал часть дара. Да я, мать его, крутой маг. Николай Ирмер-Куликов Мерлинович!

– Снимай, – махнул мне рукой Будочник, вновь садясь в кресло и закуривая. – Снимай, лицеист, свое заклинание.

Если честно, было жалко расставаться с Эгидой. Мне нравилось сейчас созданное заклинание. Его можно было даже сравнить с произведением искусства. Ну хорошо, современного искусства. Где ничего не понятно, но стоит кучу денег. Я послушно провел по форме ладонью, и она рассыпалась.

– Давай, лицеист, создай заклинание, – приказал Будочник.

– Какое?

– Любое. Ударь меня Кистенем, лицеист. Не жалей Будочника.

Я пожал плечами и выдохнул. Кистень, значит? Пальц пробежали по воздуху, пытаясь сформировать заклинание. И когда ничего не получилось, я даже не удивился.

– Хитрый, хитрый, лицеист, – усмехнулся ночной гость. – Ты так любишь себя, так жалеешь. Бедный, лицеист, несчастный… Зажался, забился в раковину и боишься высунуть голову. Хочешь я еще раз попытаюсь убить тебя?

– Нет, – быстро ответил я.

На этот раз форма какое-то время немного держалась в воздухе, после чего развалилась на части. Я поежился, ожидая самого худшего. А когда Будочник поднялся на ноги, я замер, как крохотный котенок перед пастью громадного пса.

Но то, что произошло следом, полностью сбило меня с толку. Мой экстравагантный учитель приблизился вплотную, мягко взял на плечи и вкрадчивым голосом стал быстро и сбивчиво говорить.

– Твоя голова отказывается слушаться. Она ставит заслон. Кричит: «Нет, нет, я не буду это делать». Ты думаешь, что дар пробуждается, когда ты боишься умереть?

– Ну да.

– Нет, он пробуждается, когда ты боишься не жить.

– Разве это не одно и то же?

– Разве молоко и грязь не одно и то же? – рассмеялся Будочник. – Разве штаны и крыша не одно и то же?

Он был совсем рядом, но теперь мне не хотелось отстраниться. От него не несло нечищенными и гнилыми зубами. Только терпким крепким табаком, который щекотал нос. И именно сейчас я чувствовал, что Будочник действительно пытается помочь. Просто делает это, как умеет.

– Вспомни лицеист, когда ты боялся не жить?

Я сглотнул, обращаясь к самому недавнему воспоминанию. Громадный незнакомец в узком переулке собирается размозжить мне ноги. Я боюсь. Да, очень сильно.

– Лицеист, ты дуришь и меня и себя, – чуть ли не закричал Будочник. – Вспоминай, вспоминай.

Он сильно постучал мне по лбу, даже голова заболела, и снова уставился своими глубоко посаженными глазами.

Ладно, тогда что? Пугало. Идеально подходит. Тварь из Разлома, которая нагнала ужаса. Да что там, я был готов на весьма странные вещи. Только я представил, как мы встречаемся с пугалом, и сразу получил по лбу длинным пальцем. Кстати, Будочник ногти постриг.

– Лицеист, ты невыносимо туп, невыносимо. Туп, как пробка из-под шампанского. Я говорю о настоящем воспоминании, которое сделало тебя тем, кто ты сейчас есть, а не детских шалостях. Ты знаешь, о чем. Просто боишься. Не хочешь признаться в этом. Посмотри на меня, прямо в глаза, и вспомни, когда ты по-настоящему боялся не жить?

Взгляд Будочника не пугал, скорее завораживал. Как эта крутящаяся черно-белая штука, гипнотизирующая тебя. Не знаю, как называется. И я вспомнил.

Мозг словно молнией пробило.

Это оно!

То самое!

Я стоял в узком коридоре между прихожей и кухней, с придыханием слушая, как кто-то ковыряется в замке. За окном крупными хлопьями идет снег. В туалете потрескивает лампочка. Играет на проводах свою симфонию ветер.

Но всего этого не существует. Только входная дверь, звон ключей и я.

И вот когда свет от подъездного плафона вырисовывает передо мной дорожку, когда открывается дверь, появляется она. В заснеженном пальто, красном берете с дурацким помпоном и тощим пакетом в руке. Раскрасневшаяся с мороза, растерянная и хмельная. Но этого я еще не понимаю.

– Тетя Маша, – с плачем подбегаю и обнимаю ее. – Почему ты меня бросила?

– Колюся, я же не бросала. Ты уснул, а я в магазин сбегала быстренько. Ты чего проснулся? Приснилось что?

– Мне приснилось, что меня нет, – всхлипывал я. – Что все вокруг есть, и папа, и мама, и ты, а меня нет. А потом… потом я проснулся. И вспомнил, что папы нет. И мамы. И тебя не было.

– Ну же, Колюся, не плачь, – присела на колени передо мной тетя Маша.