Засуха

Люди с удивлением глядели на Меланью, улыбались, и это, казалось, придало ей силы. Она кричала, как всполошившаяся ворона, не умолкая, посылала проклятия неизвестному богохульнику.

Толпа оживилась. Теперь она уже глядела не вверх, а, посмеиваясь, повернулась к Меланье, наблюдая, как распалялась женщина, кляня своего родного сына: «Чтоб ты и с места не сошёл, на землю не спустился, чёртов ирод». Наконец кто-то шепнул Меланье на ухо, что это же её Мишка по колокольне шастает, и толпа грохнула со смеха, когда та закрестилась неистово.

– Господи, спаси раба твоего, спаси и помилуй, – причитала Меланья, уставившись в одну точку – на купол.

Не всё можно было рассмотреть в действиях Мишки отсюда, снизу. Проржавевший крест, закреплённый расторопными мужиками навечно, наверное, не поддавался, но, наконец, громкое «берегись!» накрыло толпу, и она испуганно попятилась к домам. И только Меланья, сгорбленная, вся какая-то жалкая, застыла на площади с поднятой головой. Казалось, великая скорбь жила на её лице, даже вопли свои она прекратила. К её ногам грохнулся тяжёлый крест, основанием войдя в землю. Охнула толпа, шарахнулась назад.

Оцепеневшая Меланья по-прежнему стояла на своём месте, наверное, не отдавая себе отчёта в том, какая опасность грозила ей всего несколько мгновений назад. Великий страх за сына владел ею безраздельно, и у неё, наверное, в мыслях не было, что сама она могла бы погибнуть под тяжёлым крестом.

Осталась на своём месте она и тогда, когда, успокоившись, мужики бегом рванули к кресту, с гиком подняли от земли, как покойника, на руках бережно понесли к зданию школы. Теперь о Мишке забыли. Вслед за мужиками к школе двинулись сгрудившимся стадом овец бабы, побежали ребятишки. Но по-прежнему стояла на площади Меланья, и, наверное, только она видела, как ловко перекинул своё гибкое тело за купол Мишка и начал медленно, обхватив руками и ногами верёвки, спускаться на площадку. Мать терпеливо проводила его исчезнувшую в тёмном проёме звонницы фигуру, закрестилась, с отрешённым видом поспешила к колокольне встречать своего отчаянного сына.

Впрочем, парамзинцам теперь до этого не было дела. На школьном пороге огромно покоился крест, и мужики, обступившие его, теперь обсуждали, не надули ли их, действительно ли крест серебряный и сколько денег отвалит казна за это, и вообще, не будет ли этот лихой поступок со снятием креста расценён как воровство казённого имущества. Откуда-то появились напильники, и самые нетерпеливые мужики, вооружившись ими, начали яростно полосовать металл. Но чем быстрее они это делали, тем отчаяннее становилось их разочарование – крест был железным. Серебряными брызгами разлетались острые опилки. Кому-то пришло в голову попробовать их на зуб, это лишний раз подтвердило обидный вывод.

Потихоньку толпа начала расходиться, на все лады обсуждая случившееся. Многие, наверное, и не заметили, как выскочившего из тёмного проёма колокольни Мишку радостно встретила мать, поблекшими старческими руками обняла его за шею, притянула к себе. Тот нетерпеливо потоптался на месте, потом оттолкнул мать, направился к кресту. Гаврилов пошёл к нему навстречу, закричал:

– Пропало дело. Мишка! Обманули нас, как воробьёв на гумне. Крест-то железным оказался!

– Ну и чёрт с ним, с крестом! – Тишкин замахал руками. – Начальство, небось, не обманет, а полпуда муки дороже этого креста сейчас стоит.

И они подались к конторе.

А через два часа встретил Андрей Мишку уже на улице. Шли они с Гавриловым в стельку пьяные, держась друг за друга. Маленький Гаврилов совсем ослаб от выпитой водки, повисал на руке Мишки. Зато Мишке выпивка, казалось, добавила силы, он орал похабные песни, пытался пуститься в пляс, размахивая руками. От загулявших сельчан шарахались в сторону, и только мелкота, такие, как Андрей, десятилетние, молча сопровождали Мишку и Гаврилова за околицу. Там пьяненькие долго возились на лугу, пытались бороться друг с другом, но окончательно окосевший Гаврилов мешком свалился на землю и захрапел, подложив свой маленький кулачок под голову. Мишка покурил, а потом тоже улёгся рядом, и скоро могучий храп огласил луг. А через три дня исчез из деревни Мишка. Навсегда исчез, как в бездну канул…

В общем, тяжёлый разговор произошёл у Андрея с Анютой; кажется, ещё мгновение – и она расплачется, опять погрузится в свои воспоминания. Андрей долго придумывал, чем бы развеселить Анюту, согреть её душу. Он взял её потную горячую руку, сказал с усмешкой:

– Хочешь, я тебе погадаю?

– Как это сделаешь?

– А у меня талант судьбу угадывать…

– Брось ты, Андрюха, заливать. Ты не цыган…

– Не цыган, а судьбу твою угадаю… Хочешь или не хочешь, говори сразу.

– Ладно, ворожи, знаешь, как девчата поют: «Соломон – верный гадатель, отгадай, кто мой страдатель!»

Андрей начал водить пальцами по её потной ладони, и Анюта вскрикнула: «Ой, болит!»

– Ты что? – удивился Андрей, и сам понял причину – на ладонях Анюты он нащупал две водяные подушечки…

– Перестаралась ты, Анюта, – усмехнулся Андрей. – Кто же так работает?