Засуха

Первым отстрелялся Лёнька. Щёлкал барабаном и делался угрюмым, обиженным, оглушённым. Он чувствовал, что не попадал, злился на свою оплошность, но ничего сделать не мог – наган с каждым выстрелом становился всё тяжелее и тяжелее, рука наливалась тяжестью, ломило в глазах. Он опустошил барабан, и Славка сощуренным взглядом, ещё не подходя к мишени, определил:

– Ушли за молочком, Глухов!

Вторым стрелял Егоров, и Лёнька искренне позавидовал ему, позавидовал светлой завистью – Серёга лёг неторопливо за камень, вытянул длинные ноги и начал методично, раз за разом, посылать пули в начавшую пузыриться газету. Но больше всего поразил Лёньку Догаев – как заправский мастер-стрелок он стрелял навскидку, подводя ствол снизу, и вскоре в центре газеты образовалась сплошная чёрная дыра.

Лишний раз убедился Лёнька в нехитрой житейской мудрости – не умеючи вошь не убьёшь, а у Славки – опыт, приобретённый за долгие военные годы. И снова понравился Лёньке Догаев: он не стал издеваться над Глуховым, не подверг унижению, а сказал просто и практично:

– В первый раз и девкам трудно бывает. Научишься, Лёнька!

На это и надеялся Глухов, тем более теперь, когда у Серёги лежал в кармане пистолет. Опыт – дело наживное, было бы желание.

Они вернулись в общежитие на рассвете, но пистолет Серёга не потащил в комнату, а спрятал под мусорный контейнер, предварительно завернув в носовые платки.

Два дня они таились во дворе школы ФЗО, надеясь, что какой-нибудь из Серёгиных обидчиков выглянет вечерком во двор, пробежит в уборную, и тогда бы грохнул выстрел. Но они, словно псы, почувствовали опасность и во двор носа не совали, а стрелять в помещении – значит подвести себя под монастырь на все сто процентов.

На третий день Серёга увлёк опять за собой Лёньку во двор, прошептал:

– Слушай, друг, тебе хавать не хочется?

На Серёгином жаргоне «хавать» значит «есть», а этого Лёньке хотелось всегда. Этот жидкий кулеш да водянистый хлеб не только не утоляли, а наоборот, возбуждали аппетит. Кажется, попадись сейчас любая еда, Лёнька набросился бы на неё с остервенением, с яростью голодного пса. Жестокая, неуёмная страсть к еде нарастала с каждым днём, вздымалась могучим девятым валом.

– Хочу, – простодушно сказал Лёнька.

– Ну и давай отсюда когти рвать, – ухмыльнулся Серёга.

– А куда?

– Закудыкал – добра чуть, так у меня мать говорит. На родину подадимся…

– А там что, еды много?

– Слепой сказал: «посмотрим», немой сказал: «поговорим». Чего раньше времени в панику вдаваться!

– А когда? – снова спросил Лёнька.

– Любое дело не надо в дальний ящик откладывать, – усмехнулся Егоров. – А эти – хрен с ними, нехай гадами живут.

Понравился Лёньке Егоров. Спокойный, уверенный, с решительным лицом, он сейчас олицетворял человека, который знает, что делать, как поступить, а такие люди всегда нравились Лёньке. Они вышли из школы, направились к мосту через Байгору, пересекли его молчком, а потом вышли в степь. Немая тишина опрокинулась над полями, только звёзды, мириады звёзд, ярких и тусклых, как живые огоньки, колыхались над ними, да степь завораживала, застывшая в сторожком напряжении.

Часа через два они дошли до Петровки, спустились к речушке, напились успевшей охолонуть за ночь и показавшейся зимней воды, разулись, и стало легче уставшим ногам. К Верхней Лукавке они подходили уже на рассвете, в сером утреннем полумраке.

– Ну, – сказал Серёга, – сейчас будем добывать свой хлеб насущный… Ты знаешь, где тут овечье стойло?

Глухов знал, но он ещё не осознал, что затеял Серёга. Они не пошли по деревне, а свернули влево, к степным курганам, за которыми располагался пригон для колхозных овец. Снова вперёд выдвинулся Серёга, по-волчьи поджаро и резво он перескочил через прясло, схватил овцу. С этой ношей он побежал в сторону от села, круто забирая на восток, и Лёнька поспешил за ним. Теперь ему стал понятен замысел Серёги – надо добежать до Угольной окладни, а там можно и спрятаться, хоть день, хоть неделю скрываться – не найти.

Угольная окладня – широкая, гектаров в пять впадина на границе двух чернозёмных областей, своего рода пограничная полоса, где испокон веков косили сено воронежские и тамбовские мужики. Говорят, иногда вспыхивали здесь и драки, и поножовщина, но в колхозное время спорить из-за паюшки сена нужда отпала – не густо скотины на деревенских дворах, и люди здесь появлялись редко, только когда требовалось кому-нибудь побелить хату. Уже давно открыли здесь карьер, добывая белую глину, похожую на извёстку.

В один из карьеров и спустились Серёга и Лёнька, свалили свою тяжёлую ношу. Утро дымилось лёгким туманом, пропуская и рассекая первые солнечные лучи, в неведомой выси захлебнулись радостным пением жаворонки, приветствуя рождение нового дня, и это немного успокоило Лёньку. Себе он мог признаться, что трусил всё это время, у него тряслись ноги и руки, страх сковал тело, мышцы, волю, в нём собралась вся горечь, осела тяжким осадком.