Засуха

День обыгрался, и хотя с утра небо было серое, какое-то неряшливое, будто в чернильных пятнах, сейчас оно очистилось, раздвинулось, засинело до самого горизонта. Наверное, под стать погоде было настроение у Серёги. Он поднимал радостно руки, словно хотел взлететь по-птичьи высоко, в парящем полёте, и всё время торопил Лёньку.

Они перескочили через речушку, выбрались на поляну Загродского сада. Говорят, здесь когда-то стояла беседка, а рядом был отсыпан холм, на котором настелили деревянные полы. Вечером здесь веселились и танцевали гости Загродского. Лёнька представил, как вечером, когда воздух становится прозрачным и звучным, играл здесь красивую музыку оркестр, кружились в захватывающем вальсе пары, а в бездонной черноте неба прорезались яркие звёзды, словно подмаргивали собравшимся.

Наверное, и Серёга думал об этом – сказал с восхищением:

– Эх, жили, сволочи! Вот бы нам так, Лёнька!

– Выучимся, начнём работать и тоже заживём. Не всё же такая жизнь будет.

– Ты что тронулся, парень? У тебя крыша поехала, да? Да когда же у нас с тобой такая жизнь будет? Разве во сне только…

– Но ведь должна же жизнь улучшиться. Сам Сталин говорит об этом.

– Ты слушай побольше! Пока это время придёт, мы с тобой стариками станем. Знаешь, как про старость умные люди говорят? Старость – это упадок духа. А какой у нас с тобой дух будет, если мы каждый день баланду кушаем?

Серёга побежал к сосне, задрал голову и, обхватывая ногами ствол, начал взбираться вверх. Что-то обезьянье, резвое и ловкое было в Серёге, его тело извивалось по-змеиному, и ноги с длинными потрескавшимися пальцами вроде прилипали к дереву, шелушили его. На землю тихо струилась, как песок, мелкая кора. Наконец, Серёга добрался до разлатой верхушки, крикнул вниз Лёньке: «Лови». Тяжёлый чёрный пистолет шмякнулся к ногам.

Также ловко и быстро Серёга спустился с дерева, обдул поданный пистолет, сунул за пазуху.

– Зачем? – спросил Лёнька, имея в виду пистолет.

– А вдруг сегодня лукавские драку затеют?

– Неужели стрелять будешь? – испуганно спросил Лёнька.

– Не бойся, мы просто фейерверк праздничный устроим.

В малиннике Серёга отыскал приваленную листвой бутылку «очищенной», складной стаканчик и, сдув пот с губы, крикнул Лёньке радостно:

– Ну садись, трапезничать будем!

Пил Серёга с каким-то лихим размахом, запрокинув голову, кряхтел и фыркал.

– Царский напиток! – говорил он блаженно, – и в нос шибает, и силу придаёт.

От выпитой водки, наверное, и в самом деле прибавилось силы у Серёга, озорства и весёлости. Может быть, почувствовал Егоров снова себя свободным и вольным, как птица. Лёнька знал, что дома у Серёга обстановка сложная, мать его частенько била в измальстве, а постоянные побои эти деформируют человека, делают его колючим, дерзким, способным на дикие выходки.

Сейчас Серёга с восторгом рассказывал Лёньке, какую хохму он придумал на сегодня. У колхозной доярки Соньки Клишиной раздобыл он белый халат, и как только соберётся «матаня», он выскочит на поляну, переполошит девок, да и лукавские парни тоже ретируются. Лёнька смеялся великодушно, наверное, от выпитой водки, спрашивал:

– А зачем тебе это надо?

– Пусть боятся, гады! Могу я на твою поддержку рассчитывать?

– Можешь, – немного нетвёрдо ответил Лёнька.

Они до вечера проспали на поляне, а когда начала густеть темнота, Серёга растолкал Лёньку, налил остаток водки в стакан.

– На, похмелись!

От выпитой водки сейчас у Лёньки кружилась голова, тряслись руки. «Вот дурак, – злился на себя Глухов, – зачем я пил? Сам себе испортил праздник. Вон и руки, как у паралитика, скачут».

Но выпитая с трудом водка, кажется, вернула прежнее состояние – вроде горячим чаем согрело внутренности, размягчило тупую боль в затылке. Ощутил Лёнька, что развинчивается в нём какой-то тугой болт, который сжимал тело. Хотелось петь, цепко, как Серёга, карабкаться по-обезьяньи на дерево. К нему возвращалась острота зрения, восприятие мира, тихого, спокойного вечера, розово светящейся зари на западе.

– Ну, пошли? – спросил Егоров.

– Куда? – вопросом на вопрос ответил Лёнька, хотя ему сейчас хотелось именно действовать, куда-то идти или бежать. Ту энергию, которая согрела и разогнала в нём кровь, надо было выплеснуть, истратить, иначе так и будет распирать грудь. Он ободряюще подмигнул Серёге и, не дожидаясь ответа, сказал:

– Пошли.

Начала густеть темнота, из пронзительно-синего небо становилось мрачным и холодным. Лёнька шёл сзади Егорова, раздвигал влажные кусты, на которых уже застыла робкая вечерняя роса, и без интереса думал: «Куда это направляется Серёга?» А тот привёл его к Соньке Клишиной в дом.

Сонька, полураздетая, в одной ночной сорочке, смущённо юркнула в чулан, только крикнула немного кокетливо «проходите». В доме у Соньки было чисто, как в больнице, на кровати, хоть и в темноте, белизной отливало покрывало, на полу лежали чистые домотканые дорожки.