Затаившийся

И с этими словами Джим Койл вешает трубку. В ушах у меня продолжает звучать слово «происшествие». Хорошо знакомый мне и моей семье эвфемизм.

58 Ли

Меня часто спрашивали о том, что случилось со мной в подростковом возрасте, и я всякий раз отвечала, что плохо помню «происшествие» – слово, позаимствованное у матери. Я намекала на потерю памяти из-за душевной травмы. Как правило, людей устраивал такой ответ. Хотелось бы мне, чтобы все действительно было так просто.

На самом деле я помню почти каждую минуту, проведенную с Альбертом Ходжем.

То утро засело у меня в голове, словно графическая новелла; черно-белые картинки с редкими проблесками цвета. В одном кадре я вижу, как Ходж расстегнул штаны и вошел в меня. Потом ракурс смещается, и я вижу себя саму, такой, какой видел меня он. Мое лицо искажено страхом. Я поднимаюсь и наблюдаю за сценой со стороны.

Это происходит с кем-то другим.

Но это была я.

Вспоминать и видеть сны о том, что случилось, – совсем не то, что рассказывать об этом. Когда ты говоришь с кем-то, то начинаешь плакать. Дрожать. Тебя тошнит. Ты ищешь поддержки. Когда ты ничего не говоришь, а просто думаешь, тебе проще держать себя в руках.

Я никому не признавалась. Даже в ответ на прямой вопрос. Я скрытный человек. На самом деле я ходила к психотерапевту. Много с ним говорила. Верю, что другим это помогает, но все исцеляются по-разному. Я предпочитаю молчать и делать вид, что все забыла. Я имею на это право. Каждый сам решает, что делать с пережитой травмой. Я решила замкнуться. Спрятать зло. Жить дальше. Я стыжусь своей глупой ошибки. Моему психотерапевту нравилось то и дело повторять, что я была всего лишь ребенком. Что я не контролировала происходящее. Что в случившемся виноват Альберт Ходж, а не я.

Некоторым эти слова помогают. Успокаивают. Но я ни на кого не злюсь.

Только на себя саму.

* * *

В то утро я поругалась с мамой перед уходом в школу. Я чуть-чуть подкрасила ресницы тушью, а веки – тенями (как мне казалось, самую малость). Я просто развлекалась. Дело было не в том, что я хотела привлечь внимание или выглядеть старше, честное слово. Я просто экспериментировала с косметикой.

– Немедленно в ванную, пока тебя не увидел отец, – сказала мама.

Я покраснела:

– Прости, мам.

– Извиняться будешь, если отец увидит тебя в таком виде. Никакой косметики, пока тебе не исполнится шестнадцать.

– И никаких проколотых ушей, пока не исполнится восемнадцать, – продолжила я. Теперь я думаю, что мой тон звучал крайне дерзко.

Мама недовольно посмотрела на меня, и я поняла, что спорить нет смысла. Честно говоря, это была сущая мелочь. Я смыла косметику, и папа ничего не узнал. Да, мне было неловко.

По пути в школу я злилась, но лишь самую малость. Не до такой степени, чтобы сбежать из дома. Это был всего лишь повод пожаловаться. Я планировала начать с Шарлин, но она была у стоматолога.

В общем, я поссорилась с мамой из-за косметики. Может, это вывело меня из равновесия. Может, я слишком сильно себя жалела. Я много думала об этом за прошедшие годы, но так и не поняла до конца. Иногда узнать правду попросту невозможно.

Я так люблю маму, что не стала ничего ей говорить. Я знаю, ее убила бы мысль о том, что наша ничего не значащая ссора повлияла на дальнейшие события.

На самом деле Альберт Ходж не стал рассказывать мне про котят, не затащил в машину силой. Я села внутрь сама. Дура. Дура. Я была невообразимой дурой.

– Я заблудился, – сказал он, тыча пальцем в газету.

– Да, – сказала я, – это на другом конце города.

– Блин! – сказал он. – Прости мне мой французский.

– Ничего, – ответила я.

– Меня зовут Ал.

– А меня – Ли.

Он снова посмотрел в газету:

– На другом конце города, говоришь? Угораздило же меня так заплутать.

Он был ненамного старше моего брата. Слишком молод для такой дорогой машины.

И потом я это сказала. Не знаю почему.

– Я могу показать вам нужный поворот. Это по дороге в школу.

И я села в машину.

* * *

Вот в общем-то и все. Двери закрылись. Ходж протянул ко мне руку с тряпкой, смоченной, как потом сказали в полиции, хлороформом, хотя тогда запах напомнил мне тетушку Мартину, от которой всегда пахло водкой.

В графическом романе моей памяти тетушка Мартина держит стакан с мартини и грозит мне пальцем.

Дальнейшее я помню урывками. Небольшие провалы в памяти. Но я помню, как он сорвал с меня одежду на заброшенном участке. Как прижал меня к земле и вошел в меня. Я была в шоке. Помню, как смотрела на пролетавшую над нами бабочку-адмирала и думала, что тоже хотела бы улететь. Он насиловал меня. Сжимал мое горло. Шептал мне на ухо слова, которые я помню по сей день.

– Ты такая хорошая девочка, – говорил он раз за разом. – Тебе ведь нравится, правда?

Мне, конечно, не нравилось. Его лицо становилось все краснее и краснее. Я думала, что его вот-вот хватит сердечный приступ. Надеялась на это. Молилась Богу, чтобы тот убил Ходжа. Но я никогда не винила Бога за то, что он не внял моим молитвам. Я знала, что меня там не было бы, если б я не села в чужую машину.

Доверие и глупость – близкие друзья. Но все слишком поздно это понимают.

* * *