Затея

Зачем все-таки это Им нужно? Ведь человека нет давно, Одна тень осталась. А я? На что я им нужен? Кто я такой, с их точки зрения? Ничтожество. Полоумный. На что я-то им? Нужен, значит. Раз работают, значит, нужен. Самый трудный час, говорит Сменщик, не тот, когда ты ждешь приговора. Тут от тебя уже ничто не зависит. Тут выбора нет. Самый трудный час — это когда надо сделать выбор: или на эшафот, или домой в теплую кровать. И выбор зависит только от тебя самого. Верно! Но выбор-то приходится делать разным людям в разных условиях. И есть еще форма или способ сделать этот выбор. И цели. И тактика. Мне на Них, в общем, плевать. И что будет со мной — тоже плевать. И не из-за желания попасть в теплую кровать. Я не могу объяснить почему. Я мог порвать анкету. Но это — поза для литературы и для воспоминаний уцелевших. Дело, в конце концов, не в том, заполню я ее или нет, а в том, как я ее заполню, если буду заполнять. Заполнять ведь тоже можно по-разному. Уловка? Возможно. Без уловки нельзя. Без уловки тебя все равно раздавят как идиота. Уловка перед самим собой? Ну и что. Без этого не найдешь лучшего решения. С какой точки зрения лучшего? Все упирается в одно: чего ты хочешь! Пока я хочу выстоять, уцелеть. Не ради спасения своей шкуры. Я чувствую, что я могу Им подложить свинью.

И где-то в глубине души хочу этого. И хочу, чтобы моя свинья была поболее. А вдруг удастся?! Ты же, Сменщик, сам говорил мне как-то, что надо суметь жизнь продать подороже!

И я начал заполнять анкету. И мне даже весело стало. Главное — заполнить так, чтобы она не могла стать документом против Сменщика. Это уже вопрос литературной техники. Чтобы никакой кусочек из нее нельзя было изъять в качестве свидетельского показания. Или хотя бы чтобы он звучал издевательски и смешно. Поэтому я ради точности снабдил все речи Сменщика отборным матом. Например, на вопрос о том, что Сменщик говорил об ибанской литературе, я написал: он говорил, что наши интеллектуалы считают наших ибанских писателей проститутками и м…и, а напрасно, так как наши писатели точно отражают нашу жизнь (надо только уметь читать их), и пишут они для народа, а народ любит именно то самое, что они для него пишут. А на вопрос о том, что Сменщик говорил об ибанских руководителях, написал: он говорил, что они вовсе не такие уж кретины, как думают наши оппозиционеры и на Западе. На вопрос же о том, что Сменщик говорил об ООН, написал: он говорил, что интеллектуальный и нравственный уровень ООН сейчас неизменно выше таковых Академии Наук, Союза Писателей, Союза Художников, Союза Композиторов и прочих творческих организаций Ибанска. В таком духе я заполнил всю анкету. Конечно, поза получилась не очень театральная. Но мне не предстоит стоять перед судом истории.

Утром пришел Сопровождающий. Мельком просмотрел анкету. Негусто, сказал он. Впрочем, для начала сойдет. Он уверен, что будет продолжение, а я уже не надеюсь даже на это.

Закрытое совещание

У входа в контору меня ждал… Неврастеник. Мне с тобой серьезно надо поговорить, сказал он. Ты знаешь, конечно, что состоялся закрытый Пленум по вопросам идеологии? Хотя мне хотелось спать и совсем не хотелось разговаривать с Неврастеником, я невольно насторожился. И тебе известны подробности? — спросил я.

Кое-что, сказал он. Это «кое-что» оказалось довольно солидным: Неврастеник бубнил мне больше часа. Трудно сказать, что в его сообщении было правда, что слухи, что собственные домыслы. Да это не важно. Важен лишь сам факт Пленума на эту тему и его общая ориентация. А тут и без знакомств в высших сферах заранее ясно: ослабили воспитательную идеологическую работу, притупили бдительность, допустили непозволительную терпимость к влиянию враждебных теорий, нарушали принцип партийности и т. д. и т. п. А что мне до всей этой бодяги, спросил я, когда Неврастеник исчерпал свои сверхсекретные сведения. Судя по всему, сказал он, нашу историю опять будут раздувать. У меня к тебе в связи с этим просьба. Не мог бы ты написать письмо… И он путано начал объяснять мне, какого рода письмо требуется: я должен помочь ему выбраться сухим из воды и переключить огонь на себя, поскольку мне теперь все равно, а у него докторская погорит. Могут и выгнать. В общем… В общем, сказал я, я согласен. Только как это сделать конкретно, думай сам. Лишь бы я не выглядел подонком и идиотом. И потом, мое письмо — это глупо. Пусть кто-нибудь еще напишет, а со мной пусть придут побеседовать. Так лучше будет. Это — идея, сказал обрадованный Неврастеник. И мы дружески расстались.