Затемнение

Возбуждённый этими мыслями, остро и болезненно переживая то, что он считал величайшим оскорблением и унижением, колоссальным ударом по самолюбию, перенесённым им когда-либо, Сергей, сжимая кулаки и издавая глухие, сдавленные звуки, среди которых можно было уловить сочные, изысканные ругательства, метался в ограде, как разъярённый хищник, запертый в клетке и страстно мечтающий о том, чтобы вырваться на волю и разорвать в клочья глазеющих на него зевак. Но так как он, в отличие от зверя, не был заперт, то, чувствуя, что ему тесно в небольшой ограде, он ударом ноги отворил калитку и стал энергично вышагивать по более обширному пространству – длинной, убегавшей в темнеющую даль тропинке, разделявшей два огромных массива захоронений. Впрочем, и она вскоре показалась ему тесноватой, и он, то и дело задевая и цепляясь за окружавшие его со всех сторон металлические решётки, принялся в ярости пинать их ногами, словно вымещая на них переполнявшие его негодование и ненависть.

Особенно уязвляло его то, что он так и не начистил харю мерзкому бомжаре, хотя несколько раз собирался сделать это, даже несмотря на останавливавшее его отвращение. Его и сейчас так и подмывало устремиться вслед удалившемуся бродяге и отделать его как полагается. Благо никто не увидел бы. И бомжовских воплей никто не услыхал бы. На этом бескрайнем, почти всегда безлюдном кладбище можно было хоть убить кого-нибудь – ни одна живая душа ничего не увидела и не услышала бы. Всё осталось бы шито-крыто, всё скрыли бы в своей непроницаемой тени густые заросли, надёжно хранившие покой лежавших здесь тысяч мертвецов. Одним меньше, одним больше – какая разница? Неумирающей, каждый год увядавшей, а затем снова возрождавшейся в прежнем облике природе не было никакого дела до человеческих жизней и смертей, до бессчётного множества людей, до поры до времени куда-то спешивших, суетившихся, шумевших на широких окрестных улицах, но в конечном итоге рано или поздно попадавших сюда, под сень этих деревьев, в переплёт этих оград, под толстый слой песчаной желтовато-коричневой земли…

Бегавший туда-сюда и злобно пинавший чужие надгробия Сергей вдруг встал как вкопанный и дико огляделся кругом. Его поразили эти странные, мрачные мысли, отродясь не приходившие ему в голову. Эти меланхоличные, угнетающие думы словно перекочевали к нему из какой-то другой головы, более подходящей для философских размышлений, чем его. И это настолько удивило и едва ли не испугало его, что он поспешил мотнуть головой, будто вытряхивая эти совершенно не нужные и чуждые ему упаднические мысли, свойственные всякого рода нытикам и невротикам, вечно вздыхающим, охающим и скулящим, но никак не ему, человеку весёлому, бодрому, жизнерадостному, деятельному, ищущему и находящему в жизни исключительно светлые, позитивные стороны и старающемуся не замечать всего того, что может смутить, расстроить, огорчить его, заронить в его душу семена тревоги, сомнения и страха.

Освободившись, как ему показалось, от несвоевременных, пустопорожних дум, он заметно успокоился и приободрился. На его лицо вернулась мягкая, беспечная, слегка презрительная улыбка, наиболее точно отражавшая его отношение к окружающему миру и его обитателям. Он зевнул, потянулся и бросил взгляд вокруг.

И тут же притушил улыбку и чуть нахмурился. За то время, что он принуждён был выслушивать невменяемого старика, солнце окончательно скрылось за видневшимися вдалеке высотными домами, оставив после себя лишь узкую, понемногу тускневшую и меркнувшую розоватую полоску, протянувшуюся вдоль западной окраины небосклона. Всё же остальное небо было затянуто рассеянной серо-голубой мглой, которая ближе в востоку постепенно густела, превращаясь в плотный синеватый сумрак. Оттуда же, с восточного края небосвода, мало-помалу наползали, клубясь, теснясь и мешаясь друг с другом, тяжёлые свинцовые облака, явно указывавшие на то, что погода вскоре должна была перемениться. С одной стороны, это было хорошо, потому что жара днём была уже просто невыносима и мощный освежающий ливень отнюдь не помешал бы. Но с другой – у Сергея не было зонта, а спрятаться от возможного дождя на кладбище было негде; а значит, в случае, если бы хляби небесные внезапно разверзлись бы, он, несомненно, вымок бы до нитки.