Затерянный горизонт

Отец Перро отрицательно относился к многоженству, но пристрастие местных людей к ягоде «тангацзе», обладавшей целебными свойствами и особо ценимой как легкий наркотик, счел вполне невинным. Сказать по правде, он и сам начал понемногу употреблять ее в пищу; из туземных нравов и обычаев он воспринимал те, которые казались ему безвредными и приятными, а взамен делился духовными богатствами западной культуры. При этом он не был аскетом, не чурался радостей жизни и свою паству с одинаковым успехом обучал катехизису и секретам кулинарии. Я хотел бы, чтобы вы представили себе исключительно порядочного, делового, знающего, непритязательного и энергичного человека, который, хотя и был священником, не брезговал надеть фартук и пособить строителям вот этой самой комнаты. Конечно, то был неимоверно тяжкий труд, справиться с которым помогли только гордость и упорство. Гордость поначалу была главным побудительным мотивом — гордость за свою веру, вселившую в него мысль: если Гаутама [22]способен подвигнуть людей на сооружение храма на склоне Шангри-ла, на то же способна и Римская Церковь. Шло время и, естественно, этот побудительный мотив постепенно уступил место более трезвым соображениям. Соперничество — удел молодых, а к тому времени, когда наладилась монастырская жизнь, Перро уже был в годах. Нельзя забывать и о том, что, строго говоря, полагающиеся службы он совершал не всегда регулярно; хотя и следует сделать скидку для священника, отдаленного от церковного начальства не столько даже расстоянием, сколько годами. Но обитателей долины и монахов подобные отступления от правил не смущали — они любили Перро и повиновались ему, а потом начали и почитать. Через определенные промежутки времени он посылал отчеты епископу в Пекин, но они часто не доходили до адресата, из чего можно было заключить, что гонцы не выдерживали опасностей пути. Поэтому Перро, не желая подвергать риску их жизнь, примерно в середине века оставил эти попытки. Однако некоторые его прежние донесения, видимо, все-таки были получены и возбудили подозрения, потому что в тысяча семьсот шестьдесят девятом году некий чужеземец привез письмо двенадцатилетней давности с предписанием явиться в Рим.

Будь оно доставлено своевременно, для Перро и тогда уже это было бы сложно, ведь ему перевалило за семьдесят; теперь же ему исполнилось восемьдесят девять. О путешествии через горы и плато, под ураганными ветрами и в ледяную стужу, не могло быть и речи. Поэтому он отправил вежливый ответ с объяснениями, однако не сохранилось никаких сведений, что его послание пересекло цепь великих гор.

Итак, Перро остался в Шангри-ла — не из строптивости, а потому что физически не мог исполнить распоряжения начальства. Так или иначе, он дожил до преклонных лет, и в недалеком будущем смерть должна была покончить с ним и этими неурядицами. Между тем в основанном им монастыре начали происходить кое-какие перемены. При всем сожалении, удивляться этому не приходилось — вряд ли одному человеку под силу искоренить вековые обычаи и традиции. Рядом с Перро не оказалось западных коллег, на которых он мог бы опереться, когда бразды правления начали выпадать из его рук; и, наверное, решение строить монастырь на месте, овеянном совершенно иными древними преданиями, было ошибочным. И вряд ли стоило ожидать, что убеленный сединами старец, которому только что стукнуло девяносто, осознает свою ошибку. Тогда во всяком случае Перро не осознавал ее. Он был слишком стар и счастлив. Последователи хранили верность ему, даже позабыв его проповеди, а жители долины почитали так искренне и любовно, что он со все более легким сердцем прощал им возвращение к прежним обычаям. Перро был вполне бодр и активен и сохранил ясный ум и прекрасную память. В свои девяносто восемь лет он занялся изучением буддийских манускриптов, оставшихся от прежних обитателей Шангри-ла, и решил в оставшиеся ему годы написать критическую книгу о буддизме с позиций ортодоксального христианства. Со своей задачей он справился (у нас есть его законченная рукопись), однако критика получилась очень мягкой — к этому времени Перро исполнилось ровно сто лет, а в таком возрасте любой полемический пыл угасает.