Затерянный храм

— Шлиман? Археолог. Вообще-то очень известный. Именно он основал археологию и развивал ее в ходе своих работ.

— Это не все, что он сделал, — надула губки Марина.

— Кажется, вы говорили, что это он нашел Трою.

— Наверное, Марина хочет напомнить нам про его… м-м… энтузиазм. Как я говорил, Шлиман верил в то, что Гомер говорил правду. Романтик! А еще Шлиман очень любил быть в центре внимания. Возможно, преподнося свои открытия, он не избежал театральности.

— Ходили слухи, что половину из найденных сокровищ он сам себе подбросил, — фыркнула Марина.

Рид неопределенно махнул рукой:

— Все это мелочи. Он же не мог подкинуть циклопические стены Трои или Львиные ворота в Микенах. Можно не одобрять его приемы работы и обсуждать его толкования, но нельзя не признавать его достижения. Он вывел Троянскую войну из области мифов и обеспечил ей надежное место в реальном мире.

Грант посмотрел на него:

— Но если Шлиман доказал, что эти истории — правда, почему вы повторяете, что это сказки?

Рид смущенно улыбнулся:

— Я верил так же сильно, как и Шлиман. Или нет, я стал отступником. — Его глаза стали отрешенными. — Я однажды с ним встречался. Мне было десять лет. Он читал лекцию для публики в Королевском географическом обществе, и отец взял меня с собой. Мы поехали на поезде, а на вокзале Пэддингтон отец купил мне лимонное мороженое. Забавно, какие вещи запоминаются. Так вот, Шлиман устроил потрясающее представление. В этом своем рабочем балахоне, с немецким акцентом — просто Алан Квотермейн^[28] пополам с капитаном Немо. Час пролетел незаметно, словно ты летом после обеда перелистываешь любимую книгу, читая самые интересные отрывки. Но только тут все было правдой. В тот вечер я решил, что стану таким, как Шлиман.

— И что произошло?

— Я вырос. — Рид грустно вздохнул. — Поступил в Оксфорд и остался в университете. Мне казалось, что это самое лучшее место для молодого человека, который любит классическую филологию. Но Оксфорд потихоньку высосал из меня всю любовь. Нельзя провести жизнь, просто греясь в лучах сияния Гомера. Надо заниматься исследовательской работой, анализировать, толковать. И чем пристальнее вглядываешься, тем дальше оказываешься. Первый эмоциональный порыв расщепляется на совершенно рациональные компоненты, которые в свою очередь расщепляются на все более мелкие, и так далее. Все равно что препарировать любимую собаку, чтобы разобраться, почему ты ее так любишь. Когда заканчиваешь, от любви уже ничего не остается. — Рид вытер лицо носовым платком. В битком набитом трамвае было жарко, и у него на лбу выступили бисеринки пота. — А потом, что бы там Шлиман ни нашел в действительности, одно дело — развалины нескольких укреплений на холмах, пусть даже они возбуждают воображение, и совсем другое — заявление о том, что Гомер описал все так, как оно было на самом деле. Уважаемые ученые так не делают. Мы — профессиональные скептики. Если и веришь во что-то, то делаешь это про себя, потихоньку. Со временем твое убеждение переходит в смущение, потом — в шутку. В конце концов не можешь даже и вспомнить, что ты такого во всем этом находил.

— Но ваше отношение изменилось.

— Да, в пещере. Когда я увидел всю эту резьбу — как раз такую, какую описывал Гомер… — Рид в изумлении покачал головой. — Я вспомнил, что именно меня так впечатлило тем вечером в Кенгсингтоне. Не поэзия — ее я оценил позднее. Даже не сюжет, какой бы он ни был увлекательный. А возможность или надежда, что под всей этой схоластикой и легендами может оказаться что-то реальное. Что-то настоящее. — Он смущенно улыбнулся. — Я снова начал верить. Как Шлиман или как Эванс. Если говорить о нем…

Он вдруг вскочил и дернул шнур колокольчика. Трамвай, громыхая, остановился. Грант поднялся, но Марина осталась сидеть.

— Я еще не выхожу. Увидимся в отеле.

— Ты там осторожнее.

Она слегка приподняла свою сумочку. Та оказалась неожиданно тяжелой, словно помимо помады и пудры там лежало что-то еще.

— Я сама могу за себя постоять.

Грант и Рид вышли из трамвая и оказались у ворот большого белого здания в неоклассическом стиле — от улицы его отделяла просторная лужайка и отгораживала высокая каменная стена. Медная дощечка на столбике ворот сообщала: «Британская школа в Афинах».

— Какое-то тут все полусонное. Им можно вешать табличку «Не беспокоить».

— Наверное, преподаватели разъехались на пасхальные каникулы. Но вдруг нам повезет…

Рид звонил до тех пор, пока из дома не появилась молодая женщина в сером платье из джерси. Она с подозрением посмотрела на них — на Рида в костюме, вышедшем из моды, и в летней шляпе с обвисшими полями, потом на Гранта в ботинках и рубашке с короткими рукавами. Однако имя Рида, похоже, обладало властью талисмана. Один только его звук превратил враждебность женщины в какое-то священное благоговение. Она впустила их в ворота и повела вверх по склону, через сад, где росли оливковые деревья, сосны, кипарисы и олеандры, в прохладу вестибюля с высокими потолками.