Затерянный мир

С утра Петр Иванович Рожок почуял неладное. Вроде бы и все нормально, и не болит ничего, и Брежнев, как родной со стенки улыбается, а вот гложет что-то изнутри, предчувствие какое-то. Даже перевернувшись на свой любимый правый бок, предчувствия этого Петр Иванович отогнать не смог, более того, проснулся окончательно и бесповоротно. Проснувшись, вспомнил, что находится на даче, и это тоже было неприятно, потому что удобства находились во дворе, а там стоял ноябрь. Но делать нечего, организм требует, и пришлось выходить в холодное ноябрьское утро, накинув на майку фуфайку. С улицы раздавался звук топора, это сосед Петра Ивановича, дед Шенделяпин мастерил что-то из остатков разрушенного забора.

– С добрым утречком Иваныч! – прокричал дед и стал обухом топора стучать по доскам,– долго спишь однако!

Петр Иванович вместо ответа широко зевнул и спросил:

– Дождь опять что ли?

– Та не, – засмеялся дед, то на тебя птица пописяла! С праздничком, однако!

– А чего сегодня такое? Пасха?

Шенделяпин снова искренне засмеялся и закрутил головой с надетой на нее традиционной шапкой ушанкой:

– Та какая ж Пасха! Юрьев день, нынче!

– О! – только и сказал равнодушный Рожок и затопал резиновыми сапогами в туалет, а вслед ему неслись дедовы разглагольствования:

– На Руси два Егория – холодный да голодный, вишь как оно! С Егория медведь в берлоге крепко засыпает, люди воду ходют слушать в колодец. Коли тихо – зима теплая будет, коли нет, то и ожидай морозов! Так то!

К концу этой речи Рожок уже шел назад и не просто так, а с вопросом:

– Слышь, Шенделяпин, а если в туалете звуки, это к чему?

– К гороху! – пошутил дед и снова засмеялся своим идиотским смехом.

Рожок иронии не уловил, а только сказал, дернув губой:

– Ну и слава Богу, а я думал снова барсуки завелись!

Тут со стороны улицы появилась голова Володи Якоря, сверкая металлическими зубами в добрейшей улыбке.

– Дед, никак Мавзолей себе строишь? – поинтересовалась эта замечательная лысая голова.

Шенделяпин почесал в ухе щепочкой и ответил степенно несколько невпопад:

– Да вот за зиму говорим, в колодцах тихо, теплая будет.

– Тихо говоришь? – засомневался Володя,– А ты который слушал?

– Основной, у околицы…

– Тю, так он же пустой уже стоит, и вода там плохая, ты поди тот, что около меня послухай. А то я ночью до ветру выходил, и шум слыхал, такой что, мама не горюй, бля. Я Ахиноре говорю, бомжа, а она не верит. Пошли слухнем. А?

Дед отложил топор и стал думать. Петр Иванович попытался умыться из пластиковой бутылки, облился и теперь тихо проклинал тех, кто такие бутылки выпускает, а также почему-то Борю Моисеева.

– Во скоко ты до ветру ходил? – спросил Шенделяпин, закончив свои размышления,– до полуночи или после?

– Пожалуй после, или до… – ответил Якорь.

– Это плохо,– покачал ушанкой дед,– хотя если до, то не считается, Егорий не наступил, а вот если после…

– После. И я слышал,– подал голос Рожок.

– А ты тут причем?

– Да нет, я ночью проснулся оттого, что ты Якорь с Ахинорой своей спорил про бомжей, аккурат полтретьего было!

Дед поднял вверх палец, зачем-то его послюнявил, проверил направление ветра и сказал:

– Беда! Якорь ветер с твоей стороны дует, так что не брешет Петруха! Такие дела, однако! Пошли колодца слушать.

Пошли в три лица, коллективно. По дороге карлик пристал, сказал на реку идет, карасям корма задать, обманул, конечно. И корма у него не наблюдалось, а уж карасей в реке и подавно. На это ему Якорь по дороге намекнул, мол, с твоего корма вся рыба передохла. А карлик свое талдычит: «Я им задам корму, я им задам корму!» и за пазухой динамитную шашку все крепче и крепче сжимает.

Дошли до колодца вчетвером. Шенделяпин командует: «Смирно!» и к колодцу подползает. Крышку открыл, руки рупором сложил и к уху приставил. Все дыхание затаили, тишина, хорошо! И тут вдруг в колодце кто-то: «Эх!», да громко так, отчетливо. Дед на корточки присел от неожиданности.

– Ложись! – кричит. Залегли.

– Слыхал? – Якорь Рожка спрашивает.

– Угу.

– Иди ты загляни!

Рожок перепугался, но пополз, приподнялся на корточки и в дыру:

– Ээй! – и тут же на землю падает. А из колодца тишина.

– Почудилось! – это Якорь говорит и встает смело,– вот ведь гадство!

– Какие гады? – Шенделяпин спрашивает,– на Юрьев день гады все спят. Тут карлик к нему подлетает, глаза горят, борода в клочья:

– А я сейчас гадов этих динамитом проверю!

Еле оттащили дурака. Скрутить пришлось его же клифтом. Дед говорит:

– Надо по-тихому это дело провернуть. Чтоб Егория не спугнуть. Уж я то, знаю, это мне за грехи он тут сидит. Я ж в святой день дрова колол, вот теперь он обиделся и зиму лютую напускает. А то и похуже чего…

Дед сам подкрался к колодцу и принялся там чего-то под нос бубнить. Остальные молча за ним наблюдали. Минуты две было тихо, потом из колодца послышался скрип и такое мучительное «Эх!», что дед моментально присоединился к остальным.

– Ничего не выходит,– пожаловался он,– ни наговор, ни приговор.

Откуда-то появился отставной депутат Пасенков, как всегда в костюме и без хорошего настроения.