Затерянный в сорок первом

– Товарищ младший лейтенант госбезопасности, – ишь как официально, точно какую гадость задумал. – А откуда вы так хорошо немецкий язык знаете?

Ага, давно я этого вопроса ждал, надеялся, правда, что не дождусь, потому как нормальной отмазки так и не придумал. Что же, придется отмазываться по-дурацки.

– Тогда уж присаживайтесь, старшина, раз пошел такой разговор. Только давайте сначала определимся – что вас интересует больше: причина моего знания немецкого языка или личность сидящего перед вами человека? – О, как сразу подобрался. – Проблема в том, что ответа нормального у меня на ваш вопрос и нет.

И я слегка пожал плечами, ожидая реакции собеседника.

– Вашу, как вы сами выразились, личность, мы проверили, и еще будем проверять – внешне старшина спокоен, хотя я ощущаю его как сжатую пружину, – но сейчас меня интересует лишь заданный вопрос. Постарайтесь ответить именно на него.

– И как мне это сделать? Ведь вам или вашему начальству наверняка уже известно, что и в школе, и в институте я французский учил. Точнее, старался, но ни Татьяна Ильинична, это наша школьная учительница, ни Анастас Ефимович, что пытался вбить в меня эту науку позже, так в целом и не преуспели. Мать даже репетиторов пыталась нанимать, но быстро поняла, еще в школе, что дело это безнадежное, только деньги на ветер выбрасывать. Ну не давался мне сей предмет! И что – зная все это, вы поверите, будто я за те полтора месяца, что в одиночку по лесам бегал, сумел немецкий выучить? На котором до войны, кроме «Рот Фронт», ни единого слова произнести не мог. Вот и получается, товарищ старшина госбезопасности, что единственным нормальным, материалистическим объяснением этого казуса будет одно: перед вами сидит матерый враг, для которого этот язык родной.

Молчит старшина, лишь взглядом сверлит: мол, колись, мил-человек, до самого донышка колись. Все правильно, он сюда не болтать пришел – мою болтовню слушать. Авось и вылезет даже не фактик какой – так, намек на него, шероховатость мелкая. И разговор этот, чувствую, далеко не последний. Будут еще беседы задушевные, и темы для них найдутся – не на одном же немецком языке свет клином сошелся. Много у командира здешнего отряда странностей, хоть и не все видны невооруженным глазом. Но глаз-то у моего визави не просто вооружен – глаз-алмаз, что «увидит даже прыщик на теле у слона» (вот черт, опять поговорки какие-то дурацкие в голову лезут). Но до тех пор, пока явная польза от моих действий многократно превышает гипотетический вред, что способен измыслить самый подозрительный ум, разговоры эти так разговорами и останутся. Главное, чтобы у старшины не сложилось впечатления, будто я пытаюсь его обмануть или убедить в чем-то. А поэтому врать и не надо, а говорить лишь правду – о том, что спрашивают. А о чем не спрашивают – помалкивать. Вот где вы видели особиста, который заподозрит объект разработки в способности «поглощать» чужие души? Правильно, нигде. Для этого ему надо родиться лет на триста раньше и служить в Святой инквизиции.

Вот и продолжу исповедь в таком ключе: «Что могу знать, не скрываю, в чем могу быть уверен – не сомневаюсь, ну а что ни в какие ворота лезет… Вот вам, товарищ старшина, факты и ешьте их с кашей, а я в стороне глазами похлопаю, потому как сомневаюсь». Эх, как бы не переиграть!

– Приходилось ли вам слышать истории о том, как люди после травмы, повлекшей потерю сознания, внезапно обретали знания языков, на которых раньше не говорили? Судя по вашей гримасе – слышали, но не верили. Ведь так?

– Так, товарищ младший лейтенант. А вы? – вернул подачу старшина.