Затерявшиеся в тайге

Стараясь случайно не задеть достоинства изобретателя, я бодро отреагировал, в тайне сожалея о потере булавки, которая, вполне вероятно, могла бы пригодиться для какого-то полезного дела. Я восхищенно воскликнул:

— Очень интересно получилось! Потом не удержался и спросил:

— А зачем ты положил ее в воду?—я был уверен, что тайный смысл во всем этом есть.

— Ты посмотри, как работает!—Толя подтолкнул сооруженьице пальцем. Оно, естественно, поплыло в одну сторону, потом медленнее — в другую и наконец замерло.

— Дай я потолкаю немножко... — робко попросил я его, смутно остерегаясь неожиданных результатов, но готовый как экспериментатор на все.

— Да ты посмотри, как точно указывает! — Коваленко был раздражен моей недогадливостью.

Я оглянулся. Действительно, острие булавки с непостижимой точностью указывало на Алексея, которому именно сейчас впервые за истекшие дни вздумалось расчесывать бороду. Увидев и сопоставив все это, я подивился наблюдательности и проницательности прибора.

— Вот тут—север, — уверенно сказал Коваленко и ткнул пальцем в небо.

— А там — юг. — Я тоже ткнул пальцем, но в противоположную сторону. — А вон там — Москва.

— А без прибора ты сейчас мог бы это сказать? — не без злорадства спросил автор прибора.

Небо было сплошь замазано тучами. Поэтому я решил промолчать.

— А прибор работает в любую погоду, — беспощадно добил меня изобретатель.

Короче, ночью Толя вставал погреться к костру и застал кусок чистого неба. Ему повезло — он нашел Полярную звезду. Потом заметил дерево, находящееся точно под этой звездой. Таким образом удалось точно узнать, где север. А утром, сделав прибор, определил, в какой связи находится местоположение дерева и кончик булавки. Они совпадали.

Я был совершенно потрясен изобретением Толи и не собирался это скрывать. Увидев мое замешательство, он объявил: «Но это еще не прибор. Это только его имитация. Увидишь еще, что я сделаю». Я и представить не мог, что возможно сделать еще из этой булавки, и осторожно задал вопрос. Но нет, бесполезно. Если Коваленко не захочет сказать, и под пыткой слова не вытянешь.

Он осторожно завернул булавку в платок, воду выпил, а крышку вернул котелку.

За завтраком ели диетический грибной супчик, приготовленный Алешей, с удивлением отмечая, что появились какие-то новые вкусовые оттенки. Можно было бы, конечно, попытаться отнести их на счет возросшего мастерства нашего повара, но, распробовав, мы поняли, что дело в самих грибах. До сих пор мы ели одни подберезовики и подосиновики, пренебрегая маслятами и близкими их родственниками— моховиками. Когда благородные грибы в корзине иссякли, мы, чтобы не ходить далеко, набрали вокруг стоянки маслят. Они-то и придали свежий вкус супу.

А на десерт Алексей подал смородину. По три штучки на брата. Столь мизерная доза объясняется вовсе не заботой о наших желудках, а тем, что это было все, что удалось нам найти. Да и тот куст черной смородины, неведомо откуда взявшийся на нашем пути, был бесценным подарком: листья, из которых Леша заваривал чай, как их ни берегли, все же кончились. И только теперь, повстречав еще один куст, мы смогли сделать новый запас.

Славно попили ароматного чая... Стало почти хорошо... Почему-то после этого напитка мы неизбежно начинаем говорить о всевозможных гастрономических прелестях цивилизованной жизни. Есть в ней, конечно, достоинства.

И снова—в дорогу. Каждый день после завтрака мы покидали место ночлега, хотя уже успевали привыкнуть к нему, и уходили в том направлении, какое выбрали. Исключение составляли те дни, когда нас держал на привязи дождь. Мы не могли пока еще довериться Толиному прибору—его надо было проверить, а для этого нужен хоть один солнечный день, хоть одна ясная ночь. Да что там день или ночь, хотя бы час, хотя бы минута... Но небо не оставляло ни малейшей надежды.

Мы шли по крутым склонам сопок, спускались в распадки, где воздух становился холоднее, тяжелее. Вновь поднимались по сопкам, продираясь через завалы, перебирались через поваленные ветром, а может и временем, одинокие стволы старых деревьев. Некоторые были столь велики, что и мысли не возникало о том, чтобы попытаться через них перелезть, и тогда мы под них подлезали. Если, конечно, между землей и деревом оставался просвет. Высокие травы, хлесткие после дождей, цепляли нас за ноги, словно бы не желая примириться с нашим вторжением... И ни следа человека, ни следа топора. Иногда я думал невольно: да были ли здесь когда-нибудь люди...