Затерявшиеся во времени

Крошечное личико, погребенное среди постельного белья. Маленькие кулачки, судорожно сжимающие верхнюю кромку простыни. В этом судорожном усилии была какая-то опустошенная обреченность. Как будто ручки пытались остановить напор простыни, скользящей вверх, чтобы закрыть личико и погасить оставшийся небольшой запас жизни.

И, о Господи, какое же серое личико! Невероятно серое. Цвета мокрой замазки. Завиток каштановых волос прилип к влажному лбу, чья смертная белизна лишь подчеркивает серый тон остального личика.

Глаза ребенка наполовину прикрыты веками, зрачки неотступно глядят в какую-то точку над окном, как будто силятся рассмотреть там что-то. Похрустывание в его горле становится все громче и громче. Ребенок пытается выкашлять мокроту, но у него слишком мало сил для этого. Грудь под одеялом едва колышется, тяжелое дыхание на миг прерывается, а затем снова восстанавливаются слабые и неглубокие судорожные вздохи.

Сэм остановился, чувствуя себя так, будто только что получил сильнейший удар в солнечное сплетение. Ему почудилось, что на какое-то время прекратилось биение пульса на шее. Потом кровь снова застучала неровными и невероятно громкими ударами.

А потом пришло понимание ненужности их грубого вторжения в эту смерть. Это вторжение вызвано лишь его самоуверенностью и эгоизмом. Им с Зитой тут не место. У них нет права быть здесь.

Судя по голосу, Томас отлично владел собой. Он сказал тихим, низким, спокойным голосом:

– Доктор Гольдман!

Доктор поднял глаза. Пожилой человек с темными вьющимися волосами и печальным взглядом. В нем не было ничего, кроме бесконечной тоски.

– А, преподобный, – отозвался он тихо, будто боялся разбудить малыша. – Рад вас видеть. Очень рад. – Доктор перевел глаза на молодого человека и женщину, сидевших по другую сторону постели на стульях с прямыми спинками. Сэм понял, что это отец и мать умирающего. Оба наклонились к постели и смотрели на свое дитя с таким напряжением, что Сэм понял – они передают ему свои силы, свою волю к жизни. Он даже заметил, что мать время от времени делает такие глубокие вдохи, как будто пытается дышать за двоих.

Нежно, с участием, которое вызвало у Сэма пробежавшую по спине дрожь, Томас опустил руки на плечи родителей. Затем стал им что-то говорить – тихо, почти шепотом.

Зита стояла точно статуя, не шевеля ни единой мышцей.

О Боже!Такое Сэм уже видел когда-то на картинах старых мастеров. Сцена смерти ребенка. Родители, сидящие по одну сторону постели, доктор – по другую. Его усталое лицо выражает печаль и растерянность из-за невозможности оказать ребенку хоть какую-нибудь помощь. И сам ребенок, безмолвно идущий к близкой смерти.

Сэму показалось, что он слышит мерные удары молотка гробовщика, забивающие гвозди в доски гроба. Слышит, как царапает гравий лопата могильщика, вырывая узкую, абсурдно маленькую могилку в земле кладбища.

И снова Сэм ощутил уверенность, что они с Зитой здесь лишь безобразные чужаки. Они насильно ворвались туда, где не нужны и чужды. Он снова взглянул на серое личико. Невозможно серое. Казалось, весь серый цвет, существующий в мире, собрался здесь в концентрированном виде.

А полуприкрытые глаза ребенка все еще не отрывались от крошечного мысика обоев, оторвавшегося от стены над оконной шторой.

В этот момент отец ребенка повернулся к Сэму и Зите. Это был совсем молодой человек, еще недавно – мальчик. Но глаза за стеклами очков – очень старые.

– Достопочтенный сказал мне, что вы приехали сюда, чтобы попытаться помочь Гарри. Я вам очень признателен. – Он говорил тихо, еле слышно. – Поверьте мне, это правда. Но...

Сэм превратился в глыбу льда.

– Доктор Гольдман уже сделал все, что можно было сделать. И малыш боролся изо всех сил. И последние дни его страшно измучили. Мы думаем, что он заслужил право отойти с миром.

Сэм ответил мягко, почти нежно:

– Мы не потревожим его. Не причиним ему боли. Мы только сделаем ему инъекцию, которая...

Мужчина покачал головой.

– Спасибо вам за ваше участие. Но нет... Мы хотим, чтобы он ушел без мучений... Поймите, наша собственная плоть и кровь не выдержат вида его мук...

Сэм хотел сказать еще что-то, но поймал взгляд Зиты. Она слегка качнула головой. Нет,как бы говорила она, пусть будет так.

Сэм поклонился мужчине. Он хотел высказать и мужу, и жене свои соображения, но что он мог сказать такого, что не прозвучало бы в этих стенах грубостью и даже оскорблением?

Сэм и Зита, пятясь, вышли из комнаты, оставив доктора смотреть в лицо умирающего малыша, а родителей – помогать ему дышать последние минуты. Достопочтенный Томас Хатер по-прежнему стоял за стульями родителей, положив им руки на плечи.

Уже через несколько секунд Зита и Сэм оказались на улице в лучах яркого полуденного солнца.

Сэм чувствовал себя так, как если бы его сначала долго жевали, а потом выплюнули – и все это за какие-нибудь несколько минут.

Да, его лучший выстрел пропал зря.

Что-то ты сегодня проморгал, старина. Совсем ослаб, видно, а?