Затишье

С каждым днем темнело все раньше. В тот субботний день, завершавший неделю, солнце вообще не показывалось — вероятно, стыдилось жалкого полукруга, который оно сегодня прошло за покровом облаков на пути к длиннейшей ночи. Вскоре с аспидного неба начали падать на поля и крыши крупные хлопья. Друзья знали, что Винфрид в течение дня позвонят и известит их о своем возвращении. Кроме того, их тянуло на виллу Тамшинского, посидеть за круглым столом или же за письменным столом Винфрида; они чувствовали, что назревают важные события, о которых Понт и Гройлих могут кое-что сообщить.

Тот, кто закуривает лишь на исходе субботнего дня, то есть после двадцати четырех часов «воздержания», как выражался Познанский, хвалясь своим образом жизни, пользуется преимуществом перед всеми другими представителями рода человеческого. Познанский вынул из портсигара красивую светло-коричневую сигару, обрезал ее и высек огонь зажигалкой — что и было причиной запрещения курить в субботу: в день, когда творец мира почил собственной персоной, — в этот день ничто не должно возникать. (Познанский, вероятно, не знал и, во всяком случае, не говорил, что это есть более утонченный и гуманный вариант вавилонского «несчастливого дня», дня Сатурна — в этот день запрещалось что-нибудь предпринимать, — и превращение его в день отдыха, поднявший мировую культуру на новую ступень.)

Унтер-офицер Гройлих вышел из своего подвала, чтобы насладиться обществом друзей; он не мог пригласить их в свое царство, где еще бродила тень бедняги Наумана, где еще слишком свежо было воспоминание о нем. Софи и Берб тоже предпочитали диван в комнате Винфрида походной койке в подвале Гройлиха; ведь в соседнем помещении тело Наумана до сих пор ждало гроба, в котором его повезут в Варшаву. Воздух, наполненный табачным дымом, огласился шумными восклицаниями, когда Гройлих сообщил важнейшую новость. Совет Народных Комиссаров еще раз обратился к правительствам союзных стран с призывом либо присоединиться к Советской России, предлагавшей заключить мир и назначить своих представителей для переговоров в Брест-Литовске, либо открыто заявить, во имя каких целей они — Франция, Англия, Италия, Япония — хотят взвалить на свои народы бремя четвертой военной зимы, четвертого военного года. Карты на стол, господа Клемансо, Ллойд Джордж, Орландо и прочие! Довольно с нас секретов и дипломатических уверток! Мы — русский народ, рабочие, крестьяне и солдаты, — не желаем нагромождать новые горы трупов, увеличивать прибыли, тайно играть в страшную игру! Если вы не присоединитесь к нам, значит, именно вы и заставите нас заключить сепаратный мир, а для начала — перемирие, ибо мы полны решимости заключить его уже в этом месяце на четыре недели, с тем что оно будет автоматически возобновляться, если ни один из партнеров заблаговременно его не расторгнет.

Все шестеро сидели за круглым столом, под ярко горящей Электрической люстрой, выполненной, вероятно, в стиле модерн — излюбленном стиле 1905 года: листья лилии, отлитые из железа, в соединении с цветами из матового стекла в лучшем парижско-венском вкусе.

— Выпьем остаток коньяку, — сказал Понт, — наш шеф достанет новый. Шесть рюмок, вероятно, найдется, — он открыл угловой шкаф и стал рассматривать бутылку против света: да, он не ошибся. Из того же треугольного сооружения он достал рюмки различной формы — круглые, граненые, плоские, как чаша, — и осторожно налил в них янтарную жидкость.

— За что же мы выпьем? За мнимый мир или за настоящий, тот, которого так хотел бедняга Науман?

— За счастливое будущее! — откликнулась сестра Берб и чокнулась с друзьями.

— А что станется с корнеплодом? — спросил Понт, очевидно таивший что-то про себя. — Превратится в нож, не правда ли? Или, может быть, в штык?

Бертин покачал головой. Он выглядел, совсем как на том снимке, который сделал артиллерийский офицер прошлым летом, когда команда нестроевиков с великими усилиями тащила вверх по склону холма покинутое орудие около фермы Шамбретт, в ущельях Фосского леса.

— В штык? — переспросил он. — Ну, нет. В карандаш и в лучшем случае в автоматическую ручку. — И ему подумалось о первых полутора сценах драмы, посвященной Грише и ждавшей в его ящике продолжения. Должно быть, пьеса, стремясь вырваться на волю, так же долбит свою деревянную тюрьму, как один из тех бесчисленных жучков, которые прогрызают старую мебель.

— Как это удачно, что господин обер-лейтенант… «отозван», — хотела сказать Берб, но в это мгновение вдруг громко зазвонил телефон.

Понт приложил к уху трубку.

— Перенесем разговор сюда. Да, господин капитан, говорит фельдфебель Понт. — Он рассмеялся. — Я хотел первым поздравить вас с повышением в чине. Мы слышали сегодня ночью, что его превосходительство досрочно произвел вас в капитаны. Ну, теперь вы знаете об этом из самого достоверного источника.

Сестра Берб захлопала в ладоши, ее щеки порозовели, она сделала над собой усилие, чтобы не вырвать трубку из рук Понта.